упражнениями. Сознание, что близится на днях такой большой перерыв в занятиях меня волновало и выбило нако¬нец из колеи. Тогда я окончательно бросил упражнения (неделю уже не подхожу к пианино и до самого приезда к вам больше уже не подойду)» (3 апр. 1916; «Знамя», 1998, № 4. С. 180).
2 А. А. Измайлов с 1898 г. вел литературный отдел в «Биржевых Ведо¬мостях».
3 Энгелю, который сотрудничал в «Русских Ведомостях» как музы¬кальный критик.
4 В Лебяжьем переулке Пастернак жил с осени 1913 по март 1914 г.
5 Философ С. Л. Франк, один из авторов сборника «Вехи» (1909), в 1915 г. был приглашен на работу в редакцию «Русской мысли».
119. РОДИТЕЛЯМ
18 апреля 1916, Всеволодо-Вильва
18/IV. 1916
Дорогие мои. Беру назад мои вчерашние жалобы на ваше мол¬чание. Письмо твое, папа, получил и прочел с благодарной радос¬тью. Отчего мама ничего не пишет? Как ей сейчас. Мне стало лег¬ко на душе, лишь только прочел в твоем письме, что вы мне воль¬ную дали1. Так право же лучше. Для вас и для меня. Для меня, это понятно почему. А для вас тем, что к моей привязанности к вам не будет примешиваться невыносимо горькое чувство, что в силу ва¬ших фантазий мне «приходится» огорчать вас там, где я и в по¬мыслах этого не держал. И вообще, чего настоящего здорового и серьезного можно ждать от меня, если я окончательно внедрю в себя привычку жить чужим, хотя бы и вашим, умом. Я настолько в вас пошел, склад мой настолько от вас унаследован и сбережен от ни¬велировки школы и среды, что и не знаю даже, как понять то, что вы этого не замечаете. Вы только достигнете своего, освободив меня из-под гнета вечной угрозы огорчить вас тем или другим. Огорчать вас я не только никогда не думал и не собираюсь, но напротив, нет такого личного каприза у меня, который бы не сопровождался у меня постоянно старанием нравиться вам и быть достойным вас. А если ты, папа, или чаще мама меряете мою человеческую жизнь днями и неделями, то этим вы и против себя грешите: многое из того, что может вам казаться моей склонностью или мечтой завет¬ной или целью, имеет всего лишь цену преходящего средства для меня. Вообще я еще не встречал такого как я человека, который всякий бы пустяк свой, всякое движение свое обсуждал с болез¬ненной и больною мелочностью «с точки зрения огорчения роди¬телей». Господи, вы и сами ведь видите, какая дикая чушь получа¬ется, лишь только эту дикую черту выразишь словесно.
Живу пока здесь. Исподволь помогаю Б<орису> И<льичу>. Река с неделю уже как вскрылась. Вчера совсем не спал. Лег в 12, встал в 2 ч. ночи, а в три уже с Лундбергом на реку пошел. Там нас ждали 2 фабричных мастера и вот мы на паре яванских пирог (на которых одним веслом гребут) сделали 20 верст по реке, воротясь домой по полотну железной дороги с… двумя бекасами и селез¬нем всего. Я совсем не стрелял, предоставив свое ружье лучшим стрелкам и задумав доставить себе это удовольствие как-нибудь solo. Сегодня встал в пять и пошел берегом. Куда девались все вче¬рашние бекасы? А я, заметив вчера, до какой степени их много, дал патроны наши все до последнего бекасинником набить и у меня патронов с крупною дробью не было. Правда, и утки, на ко¬торых я все же набрел сегодня, близко меня к себе не подпустили б. Возможности нет по сухому камышу неслышно ступать. К чему я так подробно рассказываю? А вот к чему. Исслонявшись по боло¬там битых четыре часа и не выпустив ни одного заряда, я так обо¬злился, что готов был хоть по вороне стрелять. Вот я и избрал себе наималейшую из всех живых целей на высокой ветке. Зачем я по¬пал в нее! Бедная, бедная птичка! Когда я ее подобрал — она была на Лидка похожа и я себя прямо людоедом чувствовал. До сих пор мне мерзко2. А бекасы, утки, зайцы etc. — совсем другое дело!
— Итак живу пока здесь. Что дальше будет, куда и когда я от¬сюда поеду, пока не знаю. Сейчас пойду себе штаны заказывать, мои синие совсем в негодность пришли.
Пишите скорее. Крепко целую.
Боюсь, что мои наброски о Шекспире тебе, папа, не больше Центрифуги понравятся. Напиши мне об этом.
Впервые: «Знамя», 1998, № 5. — Автограф.
1 Родителей волновала предполагавшаяся поездка сына в Ташкент, где жила у сестры Н. М. Синякова. «А что до Ташкента, — писал Пастернак родителям 3 апр., — то это не должно никого на свете огорчать; я ничего не понимаю — что может быть огорчительного для тебя, мама, в том, что я увижу Туркестан, сартов, верблюдов, Азию, ислам etc.? <...> В Ташкенте остановлюсь в гостинице. Одно за другое цепляется. Дико быть здесь, не побывав у Феди. Дико к Феде попасть, на границу индо-персидско-азиат-ского угла России, не нюхнув, чем он пахнет. <...> Я думал: отказаться от поездки в Ташкент? Но это было бы глупо с моей стороны. Как мало было бы для тебя, мама, толку в том, что я стал бы, чтобы радовать тебя, «не делать» того или другого, и этим все бы ограничилось. Мне кажется, го¬раздо разумнее будет, если в моем сознании наряду со многими другими картинами виденного, которые можно всегда использовать, — будет и Ферганская область, очень любопытная и живописная, как привыкли ду¬мать все мы, судя по видам, воспроизведениям и т. д.» («Знамя», 1998, № 4. С. 180).
2 Об этой птичке Пастернак рассказывал 3. А. Маслениковой 20 июля 1958 г. (Зоя Масленикова. Портрет Бориса Пастернака. М., 1995. С. 42).
120. С. П. БОБРОВУ
27апреля 1916, Всеволодо-Вильва
Милый Сергей!
Ты меня вконец растрогал письмами своими, хотел тебе тотчас же ответить, да все ждал прибытия Альманаха1. Вчера получил его наконец. Внешность у него великолепная, говорю совершенно ис¬кренно, непринужденно, непосредственно, как эстетическое дву¬ногое, как первобыт. Шрифт великолепный, графически-штампо-вые пропорции не оставляют желать лучшего, страница довлеет себе и не вносит своей страничной тревоги в свою ношу. Так следует пе¬чатать все, что нам доведется печатать. Но об этом после.
Не перестаю судить об альманахе, как неискушенное двуно¬гое, — так лучше будет и для тебя и для меня. Вот увидишь. — Сер¬гей, ты страшно остроумен, очень умен и умеешь с разительною оживленностью менять голос в критических статьях. Меня восхи¬щает (за очень немногими исключениями) твоя манера личной рокировки лично позиционных моментов (моментов идеи, убеж¬дений, формулировок, дефинитивных сжатий и сокращений etc. etc.) — й в такой же степени радуют те бодрые и лаконические выпады, с какими ты объявляешь противнику мат в ту минуту, когда он менее всего склонен думать о составлении завещания, а напротив, готов воскликнуть: «Ну-с, по рюмочке!» Так, стало быть. — Но, Сергей, Сергей, — откуда у тебя бескорыстие это бе¬рется, с каким ты, например, пишешь статью типа «Философский камень фантаста» или «Два слова о форме и содержании»? — Ска¬жи, много ль людей ты знаешь, с самой колыбели, со злокачествен¬ных и патологических тупиков детства, свычных с неудобствами сути и существенности. Воспитанных собственным размышлени¬ем в колодках субстантивизма, редко хаживавших в проходку на атрибутивные прогулки по придаточным предложениям. — Дво-
их, троих таких приведешь на память, и глядишь, обчелся уже. Добро бы времена Беме2 были сейчас. Но ведь беда — налицо: так называемая современная мысль (исключая чисто научную) — галь¬ванизируется запятыми и дрыгает лапками, разбрызгивая так на¬зываемые публицистические периоды.
Кто поймет тебя, Сергей? А? Я ведь не шутя тебя спрашиваю.
Дворец двух родительных падежей! Да ведь туг твое a priori, кото¬рое требует многого от мимоидущих, а они даже и шляпы не снимут3.
Но меня эта бескорыстная смелость и непритязательная бес¬печность твои умилили несказанно и настроили на очень серьез¬ный лад. Мне мало самого себя и двух-трех хронических собесед¬ников там, где дело касается вещественной крепости мысли. Прав-да, конечно, на твоей стороне, и как знать — быть может, и выго¬да. Выгода потому, что соблюсти себя на стороне нет возможности. Большинство привыкло вообще понимать только то, что само оно в состоянии говорить во всех своих состояниях безразлично. Час¬то на эту-то удочку и попадаешься. Снабжаешь свою мысль раз¬ными трапами, веревочными лестницами и мостками для безно¬гих. В конце концов уснащения эти достигают такой изобильнос-ти, что за ними уже не сыскать основной мысли. Так теряешь и утрачиваешь свой собственный облик. — Я нахожусь на пороге этой катастрофы. Последнего шага в теплицу тупиц я еще не сде-лал и делать не собираюсь. Но на этом пороге, уже дыша испаре¬ниями посредственности, я лучше, чем когда-либо, оценил ту сто¬рону твоего характера, о которой у нас речь.
Продолжаю об альманахе. <1)> Из стихов (свои я тоже вклю¬чаю в обзор) мне нравятся единственно: Хлебников — Бой в луб¬ке до Малявинских красавиц (исключение), Страна Лебедия — особенно «Ах, князь и князь и конь и книга»… я знаю, что ты на это скажешь, а все ж…
2) Три последних стихотворения К. Большакова. — Я все-таки считаю Большакова истинным лириком — это не ново — мне при¬ходилось и спорить по этому поводу, не с тобой, как кажется мне.
3) Из твоих следующие: Кинематограф, Конец сражения, Чер¬ные дни, На эти горных скал озубья, Кисловодский курьерский, Стрепеты стремнин стройных теснее… Вот и все.
Своих я не упомянул по той же самой причине, по какой я не назвал ни Кушнеровых, ни Ивневских, никаких прочих стихов. Если это может огорчить их, то меня, Dieu me benisse* — это не
* да простит мне Бог (фр.). 233 огорчает нисколько. Если я назвал Хлебникова, Большакова и некоторые твои, то потому лишь, что о вас можно говорить, или вернее: тут есть о чем говорить. Из круга нижеследующих сообра¬жений исключается Большаков. Я не знаю, достаточно ли усло¬вия живописно впечатляемой и ощущением усваиваемой сентен¬циальное™ для того, чтобы признать лирические строчки частя¬ми творчески укорененного целого. Если нет, — то и то немногое, что нравится мне в стихотворном отделе Альманаха, — значением похвалиться не может.
— Когда-то я и не подозревал о том, что можно задумываться над лирической тканью, подходя к ней извне. Если мне и каза¬лось, что я теоретизирую, то на деле обстояло все несколько ина¬че: предо мной был динамический диапазон тематической склон¬ности, метафорических приемов, ритмико-синтаксических напря¬жений и т. д. и т. д., одним словом, некоторая величина динами¬ческого порядка, некоторый расплывчатый потенциал.
К этому количеству личной валентности, изживая и живо ук¬репляя его
