по рекам в самое пекло с тою незаметной быстротой, с какой проглоченная дро¬бинка съезжает по склизкой кишке в appendix. То-то жара будет! Прелесть! Здесь несчастные почки, давно уже зеленые тужатся, тужатся бедные и ничего не выходит.

Вальтер писал мне, что Алексей Федорович уходит и Шура собирается его заместить3. Что-то не верю. Место хорошее, люди

* тот же час (фр.).

** Ферганской области можно прибавить. (Прим. Б. Пас¬тернака.)

*** А если и буду (наверное буду), то не считайтесь с ними, при таких расстояниях отвечать и спрашивать — бес¬смысленно. (Прим. Б. Пастернака.) тоже в основе симпатичные. Много конечно лжи и гадости кон¬венционально-условно-классовой, но на это можно глаза закрыть, хотя и скучно. Я бы может быть и — нет лучше этой мысли и не допускать. Один год сплошь minimum я сяду на упорнейшие эк¬зерсисы. Два месяца я занимался и за это время увидал, что стоит, но уже больше месяца истекло с тех пор, как бросил невольно (тут суматоха началась), Борис Ильич с уморочной головой ходил, не хотелось еще свои гвозди ему в затылок забивать, вот и бросил. Теперь, благодаря перерыву, снова сижу как рак на мели и придет¬ся начинать сначала. Но я уже остервенел в этом намерении и меня не сдвинешь. Если вы в Молодях будете, я непременно там на зиму устроюсь, ни за что в городе жить не буду — и вот буду жарить во всю. Глиэровы приветы и наставления тронули меня. Он не знает, чего мне хочется. Ведь это меня и погубило4. Я не признаю тех сти-хотворений, которые не были бы автором написаны для собствен¬ного голоса и не сумею писать музыкальных вещей, не предназ¬наченных для моих собственных рук. Во всяком случае путь нова¬торства и самостоятельного творчества для художника не-прак-тика — закрыт. — Но все это — в сторону.

Да к Филиппам я поступать не собираюсь. Так заниматься музыкой, как я хочу, можно только в полнейшем одиночестве или же у преданнейших друзей (как было здесь в течение благосло¬венных февраля и марта).

Как приеду к вам, начну снова с тех же азов, с каких начал и здесь. Знаю, что литература затормозится у меня за эти годы. Но это пустяки. Все дело в том, чтобы не было пробелов вялости и сонного тупоумия в собственном существовании. Энергия долж¬на стать совестью и совесть — энергией. Когда сблизятся два этих угля — из их электрической работы сами собой проистекут и нрав¬ственная (в широчайшем живом смысле) — чистота, и счастье и здоровье душевное и близость человечеству (сейчас или по смер¬ти все равно, тут важно человечество как градус, как деление ин-дивидуальной шкалы). Ты может быть думаешь, что я знаменито¬стью собираюсь делаться? О нет. Это и не дано мне, и вообще, как задача — неопределенно слишком и принципиально бессмыслен¬но. Ведь тех, кто делает художников знаменитостями, художники никогда не знают и не могут знать, а кучка доброжелателей и сто-ронников направления всегда более или менее неискренне себя настраивает на сочувственный лад. Искренним будет только по¬томство. Но опять-таки повторяю, нелепая эта мысль, которую я только что разобрал, и в голову мне не приходила.

Я буду думать о том, чтобы осуществлять себя так, как сам я себе это подсказываю. Сейчас вовсе не время для живых обобще¬ний, а современные частности таковы, что на них вообще не сто¬ит останавливаться. Сейчас во всех сферах творчества нужно пи¬сать только этюды, для себя, с технической целью и рядом с этим накоплять такой опыт, который лишен печати эфемерности и слу-чайности. А когда наступит время…

Нужно конечно и в материальном отношении держаться как-нибудь. Но, с грехом пополам, я как-нибудь думаю просуществовать эти годы. В крайнем случае, под псевдонимом, от которого я всеми силами своей души резко отмежуюсь и никогда с ним не сольюсь, буду мастачить то легкое, среднее, посредственное и общедоступное, что «все-таки» «Русская Мысль» и «Русские Ведомости» принимают.

Нет, вру. Это невозможно. Для этого надо настроиться на рав¬нодушный лад для той работы, которой смысл весь в том, что она свидетельствует о человеке в состоянии неравнодушия.

Нет, с таким противоречием я не справлюсь. Но что угодно, а пианистом для себя мне нужно стать в кратчайший срок. — Впро¬чем мы ведь скоро увидимся. Крепко вас всех целую. Сюда не пи¬шите уже больше. А непременно умоляю вас, пишите в Ташкент до востребования.

Мама, сообщай о себе. Ваш Боря

Впервые: «Знамя», 1998, № 5. — Автограф.

1 Письмо написано на бланке с грифом: «Контора и имения Уральс¬ких заводов ея превосходительства Зинаиды Григорьевны Резвой. Прода¬жа уксусно-кислой извести, ацетона, спирта древесного разных градусов, хлороформа и древ. угля. Всеволодо-Вильва».

2 По-видимому, имеется в виду секретарь редакции «Русской мысли» Татаринова, которая прислала отказ опубликовать «Апеллесову черту».

3 После ухода Пастернака из дома Филиппов место учителя Вальтера занял окончивший университет в 1915 г. А. Ф. Лосев. А. Л. Пастернак не занимался с Вальтером.

4 Занятия композицией у Р. М. Глиэра были прерваны в конце 1908 г.

122. Л. О. ПАСТЕРНАКУ

10—15 мая 1916, Всеволодо-Вильва

Дорогой отец!

Это письмо — исключительно к тебе. Ты не ближе мамы мне. Но на тебя я похож больше, чем на нее. А в этом письме — я не знаю еще, удастся ли это — я говорю почти с самим собой.

Дорогой отец, я боюсь.

Полоса тоскливого страха нашла на меня, как когда-то. Я не помню, где и когда я испытывал уже этот страх, но он знаком уже мне; и если я испытывал уже его, то тем сильнее он сейчас. Мне страшно то, что пока я располагал свободно своими желаниями, шли годы. Они шли мимо меня, их нагромождал не я, и я не заме¬чал, как они нагромождаются; если бы я следил за этою работой времени, я одумался бы и перестал откладывать исполнение сво¬их желаний; но я не видел, что происходит. А теперь мне это так ясно, что если бы я сказал, что мне 26 лет, я солгал бы так же, как тот магазинер, который считал бы одни лишь мешки, сваленные в помещении склада, и не видал бы мешков, втаскиваемых рабочи¬ми на склад. Сегодня мне тридцать с лишком лет, по той причине, что недостающие годы уже здесь, времени остается сделать шаг, и мой счет оправдается. И затем: время упражняется на нас, и дни рождений следуют друг за другом все быстрее и быстрее.

Итак, молодость уходит. Я уже не тот, что был. Но не в этом дело. Я не сделал ничего того, что мог сделать и испытать только в те годы. Потому что переносить, откладывая их, неисполненные желания из возраста в возраст значит перекрашивать их и извра¬щать их природу. Потому что у каждого возраста свой спектр и своя перспектива, и то, что в двадцать лет есть квадрат, передви¬нутое на десять лет становится, может быть, ромбом, и никакие силы в мире не осуществят тебе квадрата в этих новых возрастных условиях.

Как же это случилось, и кто в этом виноват? И прежде всего: все ли то, что я откладывал, вызывает во мне раскаяние и страх, что я уйду когда-нибудь ни с чем? Все ли?

Нет, конечно, не все. Музыку я оставил из убеждения в соб¬ственной бездарности. Это был голос молодой и требовательной совести, и я рад, что этого голоса послушался. Теперь, быть мо¬жет, я не столь требователен и не так суров к себе. Ясно, что музы¬кой мне суждено было заниматься теперь, в условиях настоящего возраста; ясно, что музыка моя могла существовать только в ром¬бе, а в квадрате — не могла и дожидалась этого ромба, чтобы уме¬ститься в нем. Естественные и здоровые мотивы повели к здоро¬вым и естественным следствиям; я не раскаиваюсь в том, что слож-нейшие ходы научной философии стали мне доступны благодаря этому; и то, что я освоился с литературой как со вторым отече¬ством, не вызывает раскаянья во мне. Ты видишь, как тут, по внеш¬ней видимости, отказ от желания (отказ от композиторства), а в действительности только тяжелый акт легкой совести привел к последствиям здоровым и счастливым. Но были и другие отрече¬ния от желаний, которые изумляют меня теперь. Что мной тогда руководило? Тогда, в те молодые годы, когда я еще не верил ни в какой авторитет и твоего влияния также не хотел признать?

Одни из них второстепенны. Второстепенными и маловаж¬ными делают их другие, серьезнейшие отречения от серьезнейших желаний. О первых не стоит говорить. Но чтобы ты имел о них понятие, приведу одно на память.

В литературе я начинал так, как впоследствии думал и хотел начать футуризм и не мог. И я тебе скажу, папа, живое, молодое, новое и искреннее это было начинание; страшно оригинальное все¬ми этими качествами. Но я был окружен пугливыми выучениками отживавшей школы1. Им это ударило в голову — и тут впервые я поддался прелести влияния и авторитета. Умерить себя значило попасть в тон всем этим посредственностям. А это казалось так лег¬ко мне. Я не знал, что принимал при этом отраву. Я не знал, что, умеряя себя, я себя умерщвлю и дойду на этом пути до равноду¬шия, близкого к отчаянию. И теперь на этом поприще песенка моя спета: потому что нет такого вдохновения у меня теперь, которое не было бы перевито навыками ослабления, нивелировки и умери-вания. Зато в твоих глазах я стал говорить на человеческом языке.

Но эту метаморфозу назвал я маловажной, несерьезною и мало опасной. Потому что есть превращения похуже. Папа, мне трудно писать, и я попрошу тебя читать внимательно и точно меня понимать, а то у нас с тобой ничего не выйдет. Ты жаловался ког¬да-то на то, что у тебя контакта с сыном нет. Я и тогда уже возму¬щался несправедливостью этих слов. В последнее время ты и сам, верно, видишь, как ты в этом заблуждался. Папа, теперь я готов, как ты тогда, жаловаться на то, что контакт с тобою стал для меня потребностью, по своим неестественным размерам принявший форму болезни.

Слушай же меня внимательно. Если ты найдешь сходство между моим стилем и стилем Индиди, когда он говорит о былом своем величии, отнеси это к вопросу о стиле; и затем я не знаю Индиди, может быть, и в его словах сквозит то, что, заставляет иногда слова складываться так, а не эдак. Если тебе моя речь на¬помнит эпизоды из жизни дяди Осипа, отложи и эти наблюдения до следующего, более удобного случая. Не развлекайся этими со¬ображениями, прошу тебя.