Они, может быть, и справедливы. Но дела они не меняют. Не отвлекайся.
Я сказал уже, что есть превращения похуже. И вот они. В тво¬ей семье, папа, могли как угодно относиться к любви; эти неесте¬ственные уклоны пуризма любопытны и оригинальны, но миро¬порядка изменить они не могут, она существует на свете и суще¬ствует так, как ей вольно существовать. Мне хочется рассказать тебе, как однажды в Марбурге со всею целостностью и властной простотой первого чувства пробудилось оно во мне2, как сказа¬лось оно до того подкупающе ясно, что вся природа этому сочув¬ствовала и на это благословляла — здесь не было пошлых слов и признаний, и это было безотчетно, скоропостижно и лаконично, как здоровье и болезнь, как рождение и смерть. Мне хочется рас¬сказать тебе и про то, как проворонил эту минуту (как известно, она в жизни уже больше не повторяется) глупый и незрелый ин¬стинкт той, которая могла стать обладательницей не только лич¬ного счастья, но счастья всей живой природы в этот и в следую¬щие часы; месяцы и, может быть, — годы: потому что в этом ведь только и заключается таинственная прелесть естественности, по¬давленной ложными человеческими привычками, развратом опытности и развратом морали: в том, что если эта естественность впервые, не опираясь на дозволенность, опрокидывает все и де¬лает признание одним лишь немым своим появлением, то она ус¬тупает нескольким сотням десятин сплошного садового и лесно¬го лета, всей гуще окружающей жизни, способной иметь краску, тепло и вкус, звучность и запах. Принять такой бросок от этой июньской баллисты значит выйти замуж за леса, за города, за дни и ночи. И когда она, отстраняя меня, привела на память «подоб¬ные» же случаи — предложения (!) плачущих Бродских, -манов, -бергов, -фельдов и прочих автомобилей, — она навеки оскорби¬ла не меня только, но и себя и всю свою жизнь и все свое про¬шлое, эта отпетая слепая из Чудовского переулка3.
Мне хотелось бы все это рассказать тебе. Но сначала нужно научиться писать так о весне, чтобы иные схватывали грипп от такой страницы или приготовляли кувшин с водой под эти свеже-сорванные слова. А иначе об этом говорить бессмысленно. Или действовать эффектами? Тем, например, что к ней являлся я в го¬стиницу всегда в сопровождении обмороков, а она была другом детства в нежнейшем пеньюаре?..4
Вот кем была искалечена навсегда моя способность любить.
Винить вообще можно только себя. А в этом себя не обви¬нишь. И потому: катастрофа эта была естественна как и то, что я говорил о музыке — и если последствия от этой катастрофы — болезненны, — то эту болезнь надо было схватить и перенести, как схватывают и переносят корь и другие детские болезни. И тут чув-ство требовало ромба, а не квадрата и дожидалось времени, когда на месте квадрата будет ромб. И это время пришло.
Но тут случилось нечто совсем непонятное, вначале чуждое и просто неудобное, а к концу — роковое и требующее того, чтобы с ним считаться. Тут явились вы с вашим дивным словом: «клоака»!5
Как вы додумались до него. Кто надоумил вас на это и подал вам счастливую мысль? «Его очень легко доконать, — в прошлом он уже искалечен тем, что первая его любовь натолкнулась на по¬зорнейший анекдот, на профанацию». Правда, теперь этого не случится, но чего вам стоит поставить дело так, что его знаком¬ства гонят вас в гроб, огорчают, лишают сна и старят.
Он хочет вам показать ее? — Разразитесь благородным него¬дованием. Дядя Осип под рукой6. Смутите его смешным уподоб¬лением, смешным только потому, что с детства вы приучили его к мысли, что это смешно. —
Как будто я не мог бы привести к отцу проститутку, если бы моя совесть и то, что называют умом (способность многое сосре¬доточивать в одном; способность, уже по одному тону рассчитан¬ная на деятельный выход) — подсказали мне это. Как будто не в этом истинный контакт. Или такой контакт невозможен? Или кон¬такт — налицо — там, где он не рискован? Где он подсказан не жизнью моей, не живым моим отцом, а общепринятостью! Но та¬кой контакт есть вовсе не контакт с сыном. Такой контакт суще¬ствует и на людях, в обществе, за столом. Такой контакт имеется и в открытых письмах с видами. Для этого не стоит жить. Открытки с их контактом переживут нас.
Если бы ты только знал, какими терзаниями переплетены эти последние годы. Дело так просто: ломается нога, срастается, об¬разуется мозоль. Вмешайся-ка в это; попробуй посоветовать ноге расти не так, а иначе, — быстрей или медленней; скажи ей, что тебе не нравится это затвердевающее кольцо вокруг обломков, — что оно тебе напоминает строение клоак.
Я вышел в жизнь с надломленной в этом отношении душой. Надо было предоставить мне и природе залечивать это былое по¬вреждение.
Ты нашел меня хромающим. Пойми же, что я не могу делать выбора, а выбор делает моя зарастающая нога; инстинкт ведет ее к клоаке, прости, к тому, что вы так замечательно метко прозвали, инстинкт ведет эту поврежденную часть, и когда она будет оздо¬ровлена, я, может быть, на собственных ногах пойду дальше; но выбора нет, и если я сомневаюсь и ты видишь это и говоришь: «Это чувство?» «Да тебе она вовсе не нужна?», — то ты только повторя¬ешь то, что и мне самому известно, — что я не тверд на ногах и хромаю — и к моим сомнениям ты примешиваешь свои — без-апелляционные, непогрешимые, категорические. Ведь это закон природы.
Несомненно было только увлечение впервые. Разве можно тре¬бовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой? Дай мне тот аппарат, который бы указывал градусы привязанности, и на шкале которого, в виде делений стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т. д. и т. д.7 — и я скажу тебе, измерив у себя температуру этих состояний, самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманывать¬ся, а я должен быть тем мудрецом, который решит свою жизнь как математическую задачу? Я соглашаюсь с тобой не потому, что же¬ланья мои совпадают с твоими, но только оттого, что ты видишь меня хромающим — и твоя правда, это действительно так.
Начало этого письма пролежало у меня на столе несколько дней8. Мне трудно его докончить. Письмо это написано заплета¬ющимся языком, в состоянии прострации, близкой к отчаянию. Мы скоро увидимся, я тебе расскажу об обстановке, в какой оно возникло. Это письмо нездоровое потому, что оно трактует о не¬здоровом. Смысл его прост и ясен. Если жизнь человеческая не есть еда и питье и сон только, если, далее, и в искусстве и в работе мысли существуют по крайней мере два пласта: один поверхност¬ный, полумертвый, общий всем и отслаиваемый без особенного риска и в полнейшем равнодушии теми, кто его отслаивает; и дру¬гой — специфически личный, подпочвенный, вулканического происхождения, живой и рискованный; — если это так, то я, во-первых, по всем качествам своим природным, которые мне выяс¬няются все более и более, принадлежу (как и вы, мои родители) к тому разряду людей, у которых второй пласт преобладает над пер¬вым и должен был согласно этому жить и развиваться. Однако, — и это во-вторых, — с течением времени я все более и более убеж¬дался в том, что теперь уже нет ни одного здорового, не искале-ченного клочка в этом пласту, который по своим свойствам я вы¬нужден назвать истинной моей натурой, моим характером, при¬родой, темпераментом и т. д.
Вывод — налицо не только в письме и в рассуждении, но и реально, на практике, в распорядке и нездоровом характере моих желаний.
Желания эти, к какой бы категории они ни относились — ли¬шены непосредственности. Мне ясна их лечебно-ортопедическая, коррективная природа. Это былые юношеские желания, неудов¬летворенные и в силу этого недомогающие. Весь я сейчас могу быть разложен на них — без остатка, и то, что хочется мне сегодня, не сегодня волей моей подслушано, но оказывается давно занесен¬ной в мемуарные архивы воли — записью. Не во всем виноват все¬цело я. А то, в чем я виноват, мне легче всего исправить. Сейчас мне уже не хочется обо всем этом говорить. Я решил почему-то тебя посвятить в эту уродливую и отталкивающую тайну моего безволия, которое не стало еще апатией только оттого, что я при-кидываюсь порывистым, жизнерадостным и самоуверенным. Притворяться в этом направлении мне очень легко потому, что перечисленные теперь только и притворные — черты — в действи¬тельности настоящие, основные черты моего типа. Я очень жалею о них, оздоровить их можно, но сама по себе такая задача — зада¬ча реставрационная, упадочная и старческая.
Я очень жалею также о том, что лучшие годы свои провел в Чудовском. Между прочим, там я свыкся с мыслью, что: «Никто лучше не мог бы писать об искусстве, чем Б<оря>, но для худож¬ника требуется еще что-то особое, чего у меня нет…» — Это прав¬да — тем особым, что требовалось тогда, — было счастье быть толь¬ко отдаленным знакомым Высоцких, которым я не обладал. Я жа¬лею также о том, что влияние этих лет сказалось в первый год мо¬его знакомства с клоакой. И о том, что во второй год это знакомство стало огорчать тебя и маму до того, что вы лишились сна, и я был поставлен в положение бездушного урода в семье. Я жалею и об этом.
Но я не жалею о том, что написал тебе это письмо. Ты зна¬ешь, как я люблю тебя и маму, и ваши странности, ваши несход¬ства с посредственными людьми. Я люблю вас так, как негр лю¬бил бы своих родителей среди белых.
1) Как своих родителей.
2) Как соплеменников.
3) Как редкостную достопримечательность, сделавшую дос¬топримечательным и его.
Ты это знаешь. Об упреках в этом письме и речи быть не мо¬жет. Но если ты задумаешься над этим письмом, ты, может быть, что-нибудь и превратишь в упрек. Но это твое уж дело.
Я не перечитываю написанного, чтобы не вызвать в себе лож¬ного стыда в рассказанном; вообще не принято делать такие при¬знания; но я не боюсь попасть в смешное положение перед тобой. Письмо вызвано у меня страхом. Страх — чувство детское. И с ра¬достью я вспомнил о том, что мне дано еще такое счастье — рас¬сказать тебе обо всем, что пугает меня. Этим счастьем я не могу не воспользоваться. Все это связано с тем, что я отказался от поезд¬ки в Ташкент9.
Крепко целую тебя. Твой Боря
