тем становлюсь в позицию, не завися¬щую ни в чем от программы футуризма) — он — (это, Костя, про¬явление благородства очень высокой марки) — он правом этим ни разу не воспользовался и веры моей в мое дело ни разу ни в чем не пошатнул. Напротив. Мне приходится часто, и не из скромности одной, его сверхмерный пыл охлаждать. Я не говорю о Вас, Кос¬тя. Это ведь явно излишне. Вы первый сказали мне, что мне надо делать, й взяли меня под свою защиту, когда в этом была нужда. Излишне говорить также, какие это все во мне вызывает чувства. Прозу, — если я когда-нибудь научусь писать — прозу писать на¬учили меня Вы.
Отчего Вы лишаете меня Ваших писем, Костя? Я так ждал их от Вас. Или я и впрямь совсем Вам не нужен? — Костя, я преры¬ваю это письмо на полуслове. Я уже не раз писал Вам за это. время и расписывался до бесконечности. А так как это форма для писем неподходящая, то Вы их и не получали. А я все же хотел бы до Ва¬шего слуха долететь. Целую Вас крепко.
Любящий Вас
Б. Пастернак
Впервые: «Минувшее», № 13. — Автограф. Датируется по почтовому штемпелю
1 Имеется в виду письмо № 138.
2 Вероятно, «История одной контроктавы». По поводу этой работы Пастернак писал родителям: «…Я окончил и переписал вещь стиля «Апел-лесовой Черты», но многим ярче и серьезнее этой вещи. <...> Это было на Рождестве 26-го и 27 числа, вернее с ночи на 26-е. Я вскочил ночью, уви¬дя всю эту вещь от начала до конца и не в состоянии будучи заснуть, встал и начал писать; писал двое суток, засыпая по ночам на пару часов и про¬сыпаясь с продолжением этой вещи. Но 28-го числа надо было в контору идти (праздники кончились) и вещь пришлось бросить. 7-го я служить перестал, в три дня вещь обработал и переписал. Я не дал еще ей назва¬ния. Она оригинальнее «Ап<еллесовой> Черты» и по сюжету и по письму и сильнее по вложенному в нее темпераменту» (11 янв. 1917; там же. С. 183).
154. А. Л. ШТИХУ
Середина января 1917, Тихие Горы
Тихие Горы Милый Шура!
Ты зарекся писать мне. Ничего. Я своими по временам о тебе осведомлялся. Но вот я узнал от них вчера, что 9-го (день этот уже миновал) тебе предстояла новая явка. Зная, как слаб ты здоровь¬ем, я очень обеспокоился этим известием и теперь заклинаю тебя сегодня же ответить мне, где ты и что с тобой. Как странно, что не воспользовался ты отсрочкой для поправления своего здоровья и устроенья дел! Впрочем, не мне судить.
Против Урала и прошлогоднего житья моего — мое нынеш¬нее местопребывание скучнее могилы — гроб, как сказал бы Миша Либаков1. Лысые холмы, дюжины с полторы фабричных труб, люди, проведшие «всю жизнь в газу», безлесные татарские дерев¬ни. Словом, все располагает к работе. Я и работаю. Между про¬чим, наши сообщают мне о том, что вызвался ты материал мне биографический о М. Стюарт доставить. Большое тебе спасибо за готовность; острота нужды моей в этом несколько притупилась. Жоня прислала мне Антиковскую биографию «О’Нейль М<ария> Ст<юарт>». Если тебе удалось бы найти что-нибудь более богатое фактами и подробностями или же что-нибудь по этому вопросу, переведенное лет 50 назад с переводною политической термино¬логией того времени (переводы с терминологией 60-тых пример¬но годов), то я искренно был бы рад и тебе невообразимо благода¬рен. Вообще же говоря, особенно в этих розысках стараться не стоит, не стоит их, быть может, и предпринимать. Объекты моих вожделений, знаю, лежат в плоскости публичных библиотек ши¬рокого масштаба — и в покупательный фокус не входят. А то, что находится и помещается в нем — вряд ли для моих целей пригод¬но. Как-нибудь обойдусь и без них.
Что ты поделываешь вообще, Шура. Занимаешься ли с Гей-сом?2 Кого встречаешь?
Виноват я перед Леной3. Когда я смотрю на нее и говорю с ней, я на прощанье не могу не пообещать ей писать. Я и вообра¬зить себе не могу иначе. Мне так ясно тогда, о чем и как я ей буду писать: круг тем и тон. И я уехал, заручившись ее словом отвечать мне на письма. — Расскажи это ей, это ведь смешно. Она будет смеяться. — Садись писать. Целую.
Твой Боря
Впервые: «Россия». Venezia, 1993, N28,— Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 36). Датируется по содержанию.
1 Неустановленное лицо.
2 Правильно: Грейс, сын директора кондитерской фабрики Эйнем.
155. К. Г.ЛОКСУ
28 января 1917, Тихие Горы
Дорогой Костя! Спасибо Вам большое за Ваши добрые ко мне чувства. Письмо Ваше получил я вчера, и, как часто это со мной в жизни бывает — в на редкость урочное, нужное время. Я по уши зарылся опять в работу по переводу Свинберна (третьей драмы)1: она до крайности длинна и велеречива; один лишь первый акт рас-тянут на шестьдесят без малого страниц, и, исключая немногие эпи¬зоды, довольно, надо-таки признаться, скучноват этот первый акт.
А я, как это всегда у меня водится (заставить себя работать ка¬ким-нибудь иным способом не могу и не умею), пошел на пари с моей же собственной суеверностью, что если, дескать, переведу я шестьдесят страниц в десять дней сроком, то будет то-то и то-то; а если нет, то мне будет так плохо, что род этой недоли и злосчастья уже и в предвкушении его просится в сказку. Мне оставалось еще два дня работы и всего восемь непереведенных страниц. И тут во мне что-то прямо-таки по-кобыльи уперлось и — ни с места. Целые сут¬ки потратил я на покушенья этого вселившегося в мою трудолюби¬вую душу беса; его невозможно было сдвинуть с места ни лаской, ни угрозами. Я вконец отчаялся пари свое выиграть. Печальные перс¬пективы проигрыша и его провиденциального значения открывались мне. Это до такой степени тоскливо было и глупо (я не шучу), что бежать от самого себя хотелось! В таком состоянии бабьей растерян¬ности и уныния застало меня Ваше письмо. Тороплюсь Вам ответить в особенности еще и потому, что на другой или третий день по отсы-ле вашего письма Вы получили, вероятно, мое заказное, которое дол¬жно было прозвучать для Вас тоном незаслуженной укоризны2.
Вы очень верно выделили в «Барьерах» существеннейшее их начало: дифирамбическое. Помнится, я уже в весенние свои бе¬седы с Лундбергом (это когда предполагалось наше с Вами сотруд¬ничество в подыхавшем «Современнике») — говорил ему о том, что уже и у символистов, а у футуристов тем более, за очень не-многими исключениями, совершенно не оправдана самая услов¬ность поэтической формы; часто стихотворение, — в общем ни¬какого недоумения не вызывающее, его вызывает только тем един¬ственно, что оно — стихотворение; совершенно неизвестно, в ка¬ком смысле понимать тут метр, рифму и формальное движение стиха. А все это не только должно быть в поэзии осмыслено, но больше: оно должно иметь смысл, превалирующий надо всеми прочими смыслами стихотворения. Когда говорят, что наиболь¬шим значением в губернии пользуется губернатор, то на практике понимается это так, что кто бы то ни был, если он губернатор, есть величина по губернии значительнейшая; тогда как на самом деле это должно было бы пониматься так: никто, кроме значительней¬шего в губернии, губернатором быть не может.
Все, что говорилось в дни нашей юности о примате формы над содержанием, звучало так, будто форма не только существует, но вдобавок даже и обладает уже этим превосходством своего зна¬чения; тогда как на самом деле эти рассужденья были полусонны¬ми выражениями прямо противоположной мысли: что если фор¬ма может быть создана (даже и состоящая в прямом потомствен¬ном родстве с когда-то живыми предками), то она может быть со¬здана только в виде живого — иррационально осмысленного своею способностью самоподвижности организма. Я ни на минуту не задумаюсь поставить прямое равенство между тем, что называют вдохновением (оно существует) и тем, чего не называют осмыс¬ленностью формы. Нельзя писать в той или другой форме, но нельзя также писать и так, чтобы написанное в приливах и отли¬вах своих формы не дало, то есть не подсказало созерцателю сво¬его упрощенного, моментального, родного, однопланетного, зем¬ного — и близкого самой моментальное™ внимания — очерка; потому что нет того дива на земле, перед которым стало бы в ту¬пик диво человеческого восприятия; надо только, чтобы это диво было на земле, то есть в форме в своей указывало на начало своей жизненности и на приспособленность своего сожития со всей про¬чей жизнью. Это и есть то, что Вы назвали дифирамбизмом «Барьеров». Очень верно и удачно. А Ваши слова о «развернутых голосах трагедии» бьют в больное как раз мое место. Принимаю я их как редкостно чуткое и щедрое пожелание. Спасибо Вам, Кос¬тя. Я многим обязан Вам. Вы это знаете.
От Вашего письма веет очень плохо скрытой грустью. Не ща¬дите Вы себя, Костя. В каждом человеке — пропасть задатков са¬моубийственных. Знал и я такие поры, в какие все свои силы я от¬давал восстанию на самого себя. Этим можно легко увлечься. И это знаю я. За примерами далеко ходить не приходится. В строю таких состояний забросил я когда-то музыку. А это была прямая ампута¬ция; отнятие живейшей части своего существования. Вы думаете, редко находят на меня теперь состояния полной парализованности тоскою, когда я каждый раз все острей и острей начинаю созна¬вать, что убил в себе главное, а потому и все? Вы думаете, в эти на-хлыни меланхолии — сужденье мое заблуждается, Вы думаете, на самом деле это не так и в поэзии — мое призванье?
О нет, стоит мне только излить все накипевшее в какой-ни¬будь керосином не просветленной импровизации3, как жгучая потребность в композиторской биографии настойчиво и неотвяз¬но, как стихийная претензия начинает предъявляться мне потря¬сенною гармонией, как стрясшимся несчастьем. Это так навязчи¬во! Опешенность перед долголетнею ошибкой достигает здесь той
силы и живости, с какой на площадке тронувшегося поезда вспо¬минают об оставленных дома ключах или о печке, оставшейся го¬реть в минуту выезда из дома.
Я бегу этих состояний, как чумы. Содеянное — непоправимо. Те годы молодости, в какие выносишь решенья своей судьбы и по¬том отменяешь их, уверенный в возможности их восстановленья; годы заигрывания со своим 8oci|iov’om* — миновали. Я останусь при том, за чем застанет меня завтра 27-ой день моего рождения.
Ну вот так бывает всегда. Не ясно ли Вам, что я, что называ¬ется, договорился? Торжественность последнего моего заявления по импозантности своей напоминает ископаемое. Я говорю, так бывает всегда. Нет того, горько
