папа и мама! С днем свадьбы вас, и Шуру с днем рож¬дения1. Горячее вам всем спасибо за все. — Ах если бы вы знали, с какой всегда тоской берусь я за бумагу: писать письма так трудно! Одно терзанье! Все равно не выскажешь всего. И что сказать на¬перед, что опустить!
Ты пишешь так чудно, мама, и снабжаешь свой рассказ при-мечаньями о малой будто бы занимательности для меня того, что пишешь, как раз в тех, обыкновенно, местах, над которыми у меня проступают слезы: что Маруся подкупает тебя своей добротой, прямотой и безыскусственностью, что устроили обед для Жони-ных подруг с пирожками, мороженым и пр. и позвали Локса, Бэбэ и других. —
Кстати, спасибо за Локса, — он ужасный меланхолик и само¬ед и я порадовался за него, узнав, что он у вас был. За Боброва простите — он так наивен — боюсь, он вам немало докучал — он не признает никаких градаций и говорит то, что думает (а это ведь хорошая черта). Я знаю, он совершенно бескорыстно радуется моим удачам — хотя видит их чаще, чем они дают себя видеть на самом деле и преувеличивает их размеры. Это не друг, по дружбе питающий хорошие чувства к моему делу, но больше, человек, ста¬новящийся вернейшим и решительнейшим другом в те минуты, когда его пониманье находит себе пищу в моих вещах и на них набрасывается.
Вас может быть удивит (он ведь ходячая карикатура на само¬го себя), что мнением его я дорожу больше, чем чьим иным из мне известных, — ты понимаешь, папа, во всем, что касается специ¬альных тонкостей и глубин нашего цеха; в оценке, — все — диле¬танты перед ним. Иного подкупит сказавшееся вдруг обыватель¬ское добродушие — поэтичность; другого, на лиловых соблазнах сказавшаяся романтика второстепенностей (как в Художествен¬ном театре, принцип которого состоит в том, что зрителя колы¬шут в люльке качеств, относительностей, признаков и принадлеж-ностей, не дав ни разу ему ушибиться об суть; об то, что имеет качества, признаки, оттенки и т. д.). Наконец, другие из молодых и «сознательных» теоретически усваивают себе то, что плохо то, что втайне нравится им, и что втайне не нравится — то хорошо… А потом, незаметно для себя они к этому настолько привыкают, что их совесть научается и в лежачем состоянии мертвого сна, не подымаясь, переставлять эту нужную стрелку суждений куда нуж¬но. Есть пассеисты, дилетанты-обыватели, есть непримиримые пуристы-передовики. Сергей Бобров с поразительной и неожидан¬ной (по идеологии его) — меткостью выделял, превознося, в вещах моих всегда то, что и лично для меня, в воспоминанье, связано бы¬вало с — фактом так-то и так-то пережитого вдохновения (вещь как губка пропитывалась всегда в таких случаях тем, что вблизи ее на¬ходилось2: — приключеньями ближайшими, событьями, местом, где я тогда жил, и местами, где бывал, погодой тех дней).
Да, уклонился я в сторону, запросив прощенья у мамы за не¬вольную «докуку». Чудно ты пишешь, мама! А папа! До чего он весь в этих 42-х сантиметровых фразах (моя, по наследственности сла¬бость), крупповских, разрастающихся, возвращающихся вспять, как на подъеме, раза три скатывающихся под гору и наконец, на чет¬вертый, сразу берущих с места и выносящих на равнину. Как хоро¬шо! А твои письма, мама — это — самопишущее сердце какое-то.
Я хотел начать с благодарности за подарки. Но они также живы, как письма, и также о них трудно говорить. Отчего это все трогает так! Стилограф от мамы и фрукты и шоколад, и бумага — каждое по своему, как разные одним родным голосом сказанные слова. Господи, до чего я нервен! Вот сейчас я импровизировал (чем лучше, тем больше горе) — и у меня такая тоска и так скуч¬но — хотелось бы поскорей выспаться или каким-нибудь сред¬ством аптекарским быстро, моментально восстановить подъемом исчерпанные силы! —
Я сейчас разное пишу, бросаюсь от одного к другому. Книгу прозы пишу. Нельзя забывать и стихов. Я знаю, как ты, папа, к этому относишься; общее явление: самым высоким на свете (вви¬ду того, что и великие не всегда этот уровень творящего напряже¬ния выдерживали и, следовательно — часты отступления от само¬го высокого; чаще чем от высокого вообще и тем более среднего) самым высоким всегда занимается на свете (видя все в ореоле от¬ступлений) самая многочисленная низкая и бездарная сволочь. Пример — религия и церковь. Еще пример — поэзия. Стихотво-рений на свете так мало, что поэзия была бы «Ко и нор’ом»3, не пучась она от изобильного множества стишков; стишками зани¬маются стада, табуны. Им обязана поэзия своим обликом притя¬зательной бездельницы.
Кроме прозы думаю еще написать книжку идеологическую4. Знаешь, вроде таких бесед, какие я иногда веду — об искусстве, о большом человеке, о том, например, что чувства, живые и также осязательно проникающие межчеловеческую среду, как воздуш¬ные испаренья садовую заросль и луга летом, в полдень, после гро¬зы, — что такие чувства, которые каждый носит в себе и биогра¬фически осуществляет — находятся на содержанье у человечества и миллионы живущих своими жизнями, как податью — и т. д. и т. д. и т. д. отсюда — о «податном сословье», об искусстве — казен¬ной палате. И об его чиновниках. И т. д. и т. д. и т. д. Чем нрав¬ственно всякое истинное искусство? Тем, что оно никогда не спит. Если бы его, истинного, не было, кто бы учил детей открывать и закрывать глаза? И т. д. и т. д. и т. д. Там будет много теории. Но так как я не ношу синих очков и даже отдаленного посвиста раз¬ных физицсских, эстетицсских и цских и ицских терминов на дан¬ной моей стезе не терплю, то полагаю переплесть эту идеологию с наивозможнейшей конкретностью разных вымышленных ссылок на никому не известные авторитеты, и вести частью в форме днев¬ника, частью в диалогической. Ну заговорился я! Обнимаю всех вас крепко.
Ваш Боря
Впервые: «Знамя», 1998, № 5. — Автограф.
1 День свадьбы родителей — 14 февраля, день рождения А. Л. Пастер¬нака — 12 февраля (по ст. стилю).
2 Образ губки, как метафора поэзии и искусства вообще, появляется у Пастернака в стих, из цикла «Весна» («Что почек, что клейких заплыв¬ших огарков…»), 1914: «Поэзия! Греческой губкой в присосках…» и в ста¬тье «Несколько положений» (1918): «Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно — губка».
3 Крупнейший бриллиант британской короны.
4 Речь идет о книге теоретических работ о природе искусства «Quinta essentia», из которой сохранилась одна статья, напечатанная в альм. «Со¬временник» (1922, № 1) под назв. «Несколько положений».
159. С. П. БОБРОВУ
8 февраля 1917, Тихие Горы
8.II.17
Милый Сергей!
Твое 129-е получил и живо порадовался письму и вложению. Непременно пришли мне Аксеновскую книжку о Пикассо1. Судя по проспекту, очень содержательная и живая книга вроде «Елиса-ветинцев» (Envoi*). Многого жду также от 3-ей ЦФГи. Ты пи-
* Посылкой (фр.).
шешь — трудно тебе и грустно со мной работать. Сергей, ты оши¬баешься. В будущем, увидишь, тебе все легче и веселей со мной работать будет. Объяснюсь: в том случае, если мне удастся прове¬сти мою программу рабочую, и то немногое, что у меня, если Богу угодно, есть, приумножить себе и тебе на пользу. Знаю, скукой повеет на тебя от этих слов. На меня от них веет новизной. Так на дело не смотрел я еще никогда. Это первый год, что я решил серь¬езно начать учиться — писать книги. Боюсь, ты прочтешь эти стро¬ки тоном, по торжественности — убийственным. Но не в этом тоне произношу их я.
Вчера вечером не по расписанию и вопреки ему бросил пи¬сать прозу, которой был занят, и начал нечто поэтическое (по <живом> побуждении). Утром телеграфировал тебе об этом от¬рывке. Если не поздно будет к 20—23 февраля — вышлю эти на¬броски для III сборника2. Ввиду того, что они еще не застыли и шлифовать их рано, придется послать их тебе в сыром виде (вышлю вскоре по получении ответной твоей телеграммы, со¬образно с ее значением). В соображение чего и прошу тебя, Сер¬гей, совсем непринужденно и свободно взглянуть на их истин¬ное художественное достоинство. Если ты этот писчий лист от¬вергнешь, я ни капли на тебя не обижусь. А самому мне об этом трудно судить. Слишком еще говорит в этой вещи неостывший порыв, живая ночь ее написанья, предвкушенье ближайших суток, других, в течение коих я буду эти наброски приводить в порядок и т. д. — т. е. сплошь невесомые все моменты в отно¬шении эстетической сути вещи, которая тебе будет видней. Не обо мне ли статья твоя «Казначей последней планеты». Если да — глубоко тронут — спасибо, Сергей! Если даже и нет, спа¬сибо за сочувствие к моему реченью3. На днях сопровожу по¬сылку большим письмом.
Впервые: «Встречи с прошлым». Вып. 8, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2554, on. 1, ед. хр. 56).
1 И. А. Аксенов. «Пикассо и окрестности» (М., 1917). «Пастернаку покажите в «Пикасе» место, начинающееся словами: «всем пришлось призадуматься». Может быть, оно подействует на него отрезвляюще в смысле ретроградных наклонностей», — писал Аксенов Боброву 3 апр. 1917 (РГАЛИ, ф. 2554, on. 1, ед. хр. 6, л. 16).
2 Речь идет о работе над поэмой, отрывки из которой под назв. «На¬броски к фантазии «Поэма о ближнем»» Пастернак послал Боброву для неосуществленного Третьего сборника «Центрифуги». Сохранились в ар¬хиве Боброва.
3 «Как казначей последней из планет…» — название стих, из книги «Поверх барьеров». Статья Боброва об этой книге, написанная 6 дек. 1916 г., предназначалась для Третьего сборника «Центрифуги». Осталась неопубликованной.
160. Л. Л. ПАСТЕРНАК
10 февраля 1917, Тихие Горы
10/11 — 17 Тихие Горы
Дорогой Лидок! Ты еще не знаешь ведь, что от твоего четве¬ростишия был я в восторге. Чудный ритм и задорно так! А рифма поэтами — bite, amie* — просто прелесть; как верно чутье тебе под¬сказало, что всякое такое: эполетами, кометами, раздетыми — Ка¬рапетами и т. д. было бы глупо и пошло. Чудно! Прости дорогая, что не ответил тебе сразу. Не умею писем наскоро писать, распи¬сываюсь до бесконечности, много приходится с Москвою, часто с Бобровым, по делу, — сами видите, каким издательством ЦФГ ста¬ла! Как счастливо это все сошлось! Как было не «лениться» мне, — если это назвать ленью в оные дни, когда предстояла перспектива мне наслаивающихся без всякой пользы рукописей, неизданных, обиженных судьбой, дующихся и задувающих всякую новую ис¬кру. Года через три буду и я говорить начинающим: вы о напечата-нье не заботьтесь, пишите для себя и т. д.
Папа увидит эти строки и
