Надо что-то настоящее сде¬лать, а пока этого нет, тошнит от этой «круговой профессиональ¬ной поруки». Вы знаете, как я смотрю на все происходящее кру¬гом. Помните, я говорил Вам, как и когда я оживу опять. А жить на счет какого-то создавшегося кредита, жить вообще в кредит не могу, не хочу, не умею. Вот скоро уеду.

Страшно только то, что время так быстро идет, пустое, негру¬женое. Так вагоны возвращают на станцию отправленья, сплош¬ными составами. Получается впечатленье, будто время это не по¬ступает, а отливает назад. Хорошо, когда бы так. Ну, да что меня слушать! Из пяти возможностей издать «Сестру м<ою> ж<изнь>»4 не использовал ни одной и, кажется, на время брошу. Она не пропадет. Я, вероятно, пошлю Вам кое-какие рукописи — рассказ, статью (вчерашний «доклад»), еще что-нибудь, еще не на¬думал. Может, пригодятся там. Борису Николаевичу5 большое спа-сибо за память. Пока он жил тут, я сильно сдерживал себя, чтобы не увеличить числа звонков, и стуков, и посещений в его доме еще одним — тяжелым. Вот так всегда. А теперь его тут нет.

Впервые: «Литературное обозрение», 1990, № 2. — Автограф (собр. М. С. Лесмана). Датируется по содержанию. Поэтесса Н. А. Павлович с

1918 г. входила в президиум Всероссийского Союза поэтов; Пастернак был знаком с ней по совместной работе в Лит. отделе Наркомпроса. От этого времени сохранилась записка Пастернака С. Ф. Буданцеву: «Дорогой Сер¬гей Федорович! Эта папка для Надежды Александровны Павлович. Если Н. А. сегодня в Лито не будет, то заприте папку (если можно в шкап в Ва¬шем кабинете). Я зайду еще раз часа в 4. Б. Пастернак». (ИМЛИ, ф. 60, ед. хр. 44). Возможно, эта записка имеет отношение к рукописи первого тома «Сочинений» Пастернака, запроданного весной 1920 г. в ЛИТО.

1 Н. А. Павлович уехала в Петроград для участия в организации Пет¬роградского отделения Союза поэтов и стала его секретарем.

2 В кафе Союза поэтов в 1920 г. Пастернак выступал дважды: 20 июня с чтением стихов и 27 июня с докладом «Мысли о прозе и поэзии», изла¬гавшим содержание статьи «Несколько положений».

3 Имеется в виду Союз поэтов («СОПО»), организованный в 1918 г. под председательством В. В. Каменского, В. Я. Брюсова и Г. А. Шенгели. Пастернак был избран членом президиума.

4 Книгу «Сестра моя жизнь» Пастернак предлагал нескольким изда¬тельствам, но издание удалось осуществить только в 1922 г.

5 А. Белый находился в Петрограде с февраля по июль 1920 г.

179. А. Л. ШТИХУ

18 июля 1920, Касимов

Дорогой Шура!

Дорога в этот рай1 была чистою Шехеразадой. Когда-нибудь расскажу. Но завез я сюда прегадкую штучку под мышкой: целое гнездо фурункулов, которым народною медициной присвоено гнуснейшее наименование2. Ах, Шура, и так «не вяжется» с дан¬ными моего путешествия и с Касимовскою поэзией эта крестооб¬разная «повязка» осьмеркой и «связанное» с ней сиденье дома и бездействие и безделье! Ты и представить себе не можешь! Хоть плачь! Будто трех лет этих как не бывало, и вдруг как к прерван¬ному разговору вернулся я к душевному возрасту и тону того лета, — а в Рязани, — ты бы послушал меня, плохо ли я читаю3, — оно и понятно, — тени, тени мы все в Москве. Думал, приеду я в Касимов и тотчас же пущусь кружиться по уезду и стану в Рязань наезжать и — снова в Касимов — высыпаться — и Москва стала под знак вопроса, — а тут: борная, марлевый бинт, клеенка, вата и прочая дрянь. Пока что, конца этому не предвижу. Но теперь ли унывать после такого освеженья!

Милый друг, найди мне комнату, — у тебя была ведь на при¬мете. Жить опять, как раньше, я не намерен. Я опять увидал себя, я опять знаю, что себе не принадлежу и дому, что счастливым мне не бывать, но не о ком и не о чем мне тужить и нечему радоваться, как тому только старшему и юнейшему, которого я увидал опять, я ли это или не я, не знаю, но пять раз я слышал его над собой, и им надо быть, им надо стать, им надо остаться навсегда, оконча¬тельно. Заходил ли ты к Шуре за карточками и книжками?

Вижу я, кажется, вижу, и все лучше и лучше, революцию. И для того чтобы заключить, что она реальна в классе, в крестьянах, — видеть ее не надо. Это факт кабинетно неоспоримый, это факт «трансцендентальной социологии». А видна она не в мужиках, а во взвешенном виде между доисторической осенью 1916 г. и тем¬ным послереволюционным близким будущим. — В Москве она нейтрализована и начинается за Перервой. Привет твоим. Обни¬маю тебя. Приеду вероятно через неделю. Глупое письмо. Я знаю.

Твой Боря

18. VII. 1920

Впервые: «Россия». Venezia, 1993, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3123, on. 1, ед. хр. 36).

1 Пастернак приехал в Касимов к своему дяде, земскому врачу Осипу Исидоровичу Кауфману, подлечиться от фурункулеза, помочь с огородом и запастись на зиму овощами.

2 Сучье вымя.

3 Пастернак получил приглашение провести авторский вечер в Ря¬занском Союзе писателей.

180. РОДИТЕЛЯМ

Июль 1920, Касимов

Дорогие мама и папа! Надеюсь, вы уже в санатории. Поймете ли вы уже наконец, что хотя бы в этой новой обстановке, далекой, по счастью, от дома, вам надо забыть про все заботы и просто-напросто жить, есть, пить, спать и фантазировать в оптимисти¬ческом духе? Вы и не представляете себе, как до слез больно бы¬вает вас вспоминать, как обидно бывает о вас думать. Еще шаг один в этом направлении, и попадешь на те границы души, за которы¬ми начинается сумасшествие. Надо было прямо уметь, несмотря на все значение папы, наперекор естественному типу, наперекор всему скопить за долгую жизнь такой запас психической депрес¬сии, душевной анемии, тяги к призрачным несчастьям и т. д., ка¬кой всегда витал над нашей семьей и в лучшие годы.

Вас не исправить, вот что ужасно! И хочется поневоле спро¬сить: зачем вам понадобилось это все?

Зачем давно, давно когда-то повели вы эту линию, исполнен¬ную робости, неверия в судьбу, опасливости и сплошь трагичес¬кую, потрясающую, как подумать?

Зачем всегда прибеднялись вы и подсказывали обстоятель¬ствам, что они могут безнаказанно принять вас за бедных, беста¬ланных, вечно чем-то откуда-то угрожаемых? И это при той-то силе, заложенной в вас обоих! Семья? Но теперь-то ведь она не из грудных ребят у вас?

Вот вечный отвод, вечный «козел отпущения» для глубоко укорененных, неисправимых уклонов вашей общей душевной ста¬ти. Вас надо изолировать от этого «козла» во что бы то ни стало. Я серьезнейшим образом думаю с вами поговорить о переезде ва¬шем в Касимов. Не мечтал ли папа о покое, который он думал обес¬печить себе по достижении Лидою совершеннолетия? Не продол¬жает ли он мечтать и сейчас о загранице? Если бы не только ему, но тебе, мама, тебе всего более удалось наглядно показать легкость и приятность переезда, а затем и самую жизнь тут, жизнь в полном смысле довоенную, допускающую самый разнообразный выбор форм, — если бы это можно было сделать, убеждать бы мне вас не пришлось: судорожное окоченение, в которое привел всех нас московский общий дух, прошло бы само собой при первом же взгляде на картину того и другого (путешествия и Касимова), как это и случилось со мной и с Лидой.

Мне кажется, что даже и при условии «достижимости» загра¬ницы слишком уж спорно, сбивчиво и противоречиво то, что про нее узнаёшь. Во всяком случае папе должно быть ясно, что до «от¬дыхающих» там очень мало дела теперь. Это ведь не то, что до 1914 г. было. А русская провинция (папа, русский художник, ведь совсем, совсем ее не знает!), это именно то, что он сам подразуме¬вает, того не ведая, когда говорит про свою мечту о покое, теперь будто бы расстроившуюся. Нет, она ничуть не расстроилась, эта мечта! В той форме, в какой я ее себе представляю, она так же близ¬ка к осуществлению, как в 1913-м году. Для ее осуществленья тре¬буется всего-то навсего только та доза доброй воли на каждого из вас, как требовалась она от меня и от Лиды, и больше, слышите ли, ничего, и тогда вы без всякого труда — у цели.

А цель эта, вот она: жить так, как вам не снилось в Молодях!

Касимов (для краткости) это что-то вроде русского Марбур-га. Он древнее Москвы, бывшая столица татарского царства, очень живописен, в одной своей части по своему гористый, а люди, — надо сказать, что теперь роли переменились, Россия оживает, и в Салтыкова-Щедрина просится уже не провинция, а, в сравнении с ее разумной, жизнерадостной человечностью, скорее уже сама Москва.

Впрочем, будет время поговорить об этом по приезде. Хотя на что это вам? Ведь это сулит действительное благоденствие и беспечную, хорошую жизнь. А к этому, надо признаться, у вас ни¬когда влеченья не наблюдалось. Почему, почему это все так? Креп¬ко обнимаю вас.

Ваш Боря

Впервые: «Знамя», 1998, № 8. — Автограф.

181. Д. В. ПЕТРОВСКОМУ

15 декабря 1920-19января 1921 f Москва

Дорогой Дмитрий! Вот так всегда (то есть вовремя, несмотря на желанье не отвечать), имени этому нет. Распорол я Вашу по¬сылку, и все это такой Шехерезадой красоты показалось, что не хотелось мне, чтобы домашние до этой груды дотрагивались, а чтобы лежала эта гора всегда на столе, тигровая, гранатовая, сразу же влюбившая в себя нашу лампу, которая ничего подобного ни¬когда не видала, и побледнела при виде ее больше, чем требова¬лось для полной Вашей победы. Ну да что я Вам эстетику развожу. Это — Гомер и баста. Бронза, чайные розы, чернь и кармин. Этим бы Дориан Грей1 не побрезговал. Сидел бы сидел, как за своим Готье, и перебирал и переворашивал. Я бы об этом не затоварил, если бы не думал, что и Вы знали, как посылали, и уверенно под¬няли занавес над этой фруктовой трагедией, и что действие Ва¬ших «Цыган» для Вас не сюрприз. А если я так долго на действии Вашей посылки останавливаюсь, то это потому, что мне она дру¬гой случай напомнила.

Перебирались мы как-то на другую квартиру2. Все в отъезде были, только я да мать. Это давно было, я еще ребенком был. Я по¬могал ей укладываться. Трое суток на это ушло, трое круглых су¬ток, в обстановке вещей, сразу же ставших неузнаваемыми, лишь только их сдвинули с несмываемых квадратов, которые они от¬стояли за свою верную девятигодовую стойку. Трое круглых суток провели мы с мамой в чужом доме, и мне было страшно за маму больно, что она загромождена таким количеством пыльной, дере¬вянной, шерстяной и стеклянной