звякнула и опять: «ах попа<лась...>». Не сердись на меня, золото, со стороны это глупо и сентиментально-смаза¬но, вероятно, но это потому, что не поддается разговорному вы¬раженью. Твой голос, оставшийся в углах этой тишины, он боль¬ше мой, чем твой. Он далекий и темный и самый родной, боль¬ше — мой.

Ты напишешь мне, как доехала. Не пересаживали ли по до¬роге? Чувствую, что не топили, несмотря на человека, смотрев¬шего на тебя сквозь голубые очки. Помнишь, как содрогался я, когда ты меня укоряла — в розовых? Ах, дорогая, дорогая!

И все — дрова! Сегодня в 9 часов утра опять привезли. По ошибке? — Постепенно они вырастают, кто-то шлет их по своей особой рассеянности, заразившись — моей. Так я утрами пересе¬ляюсь в какой-то лес, заснеженный, недоспавшийся, мокрый, смешанный, — осиновый скорее, нежели березовый. И эти мужи¬ки по утрам правы: я — в лесу. Я действительно как в лесу без тебя. Величественно темно, однообразно захватывающе. Это ты. Но из этого леса надо выбраться, и по нескольким путям сразу. Я и буду. А ты дыши домом и близкими, — радость, — работай, отдыхай, гляди, как копошится, дымит и колдует крутом тебя Петербург, как он вершит свою Блоковщину, и пиши, пиши мне, если мо¬жешь! Я тебя долго, долго, продолжительно мучительно нежно целую.

Дорогая Женюрочка моя, что делать мне, и как мне назвать мою намагниченность и напетость тобою, если не тою растерян¬ностью как раз, которую ты велишь, и я бы хотел разогнать! — Как в лесу.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. Первое письмо к будущей жене, студентке ВХУТЕМАСа, в Петроград, куда она уехала к родителям.

189. Е. В. ЛУРЬЕ

23 декабря 1921, Москва

23/XII. 21

Женичка ласочка, одной рукой ты прижимаешь куклу, а дру¬гой держишь ее за ножку, тебе шесть (?) лет и я люблю тебя!1 Же¬ничка, я читал опять про принцип относительности; автор не Эйнштейн, а другой, философ2, все равно кто, но он эти мыслен¬ные винты на диво как хорошо протирает и полирует, и как жар горят логические шарниры, и все зданье хаотически одинокой со¬временной гениальности скользит и отливает, катастрофически страшное и математически застрахованное, как внутренность ко¬лоссальной какой-то электрической станции в головоломном ка¬ком-нибудь Лондоне, где, как известно тебе, ни души, ни пылин¬ки и все — напряженье и почетный караул тянущих и тянущихся

магнитов и бессонной меди. Они втягивают в себя бессветную ночь и, втягивая ее, ей светят.

Женичка, душа и радость моя и мое будущее. Женичка, ска¬жи мне что-нибудь, чтобы я не помешался от быстрот, внезапно меня задевающих и срывающих с места. Женичка, мир так пере¬менился с тех дней, которые когда-то нежились на страницах на¬ших учебников, когда некоторых из нас снимали — куколкой с куклою в руках! И не попадались тогда эти птички, а щебет их сри¬совывал ветром по лазури уже нарисованные весною в полдень побеги распускавшихся лип, и журчанье этой рисовальной резво¬сти ручьями лилось через окошко в некоторые дневники и ручья¬ми — под карандаш, срисовывавший маму: с тихой фотографии на тихую бумагу3.

И ты еще читаешь эти глупости, ясная моя! Женя, а теперь он по-иному молод, этот куда-то сквозь коридор, нет лучше сквозь ущелье человеческого бессмертия мчащийся свет! Мы поедем с тобой на полигон, по которому мчится он, мы будем в Европе! Но чему учили нас! Ведь это — Средневековье в сравненьи с тем, что происходит там в физике и, значит, в философии. Ну вот распутай это: поклоненье гению и поклоненье евгении!4 О Женичка, Же¬ничка! Сейчас же напиши мне что-нибудь, я тебя услышу.

Опять — вечер, на улице было тихо, пока я читал и безумство¬вал; вдруг прошли с гармоникой, я проснулся и стал писать тебе, стараясь без безумств.

Женичка, вероятье ветвей каких-то мерещится мне при мыс¬ли о тебе. Не то на пути у тебя в гости куда-то был вечеревший и заснеженный сквер, сдавленный тесно сошедшимися кругом пе¬тербургскими домами, не то сама ты подошла к окну, равняясь по гардине, и перед глазами у тебя было это графическое вероятье. Но есть это где-то. Есть. Это бы совсем не существенно, если бы рядом с этими деревьями не вставали две двойственные, горькие как питер* (приторно-горькие) мысли. — Она, эта, стоящая у окна, она окидывает взглядом последнюю осень, и не знает, не любит, сомневается, нет, даже иначе: поскальзывается, и скользнув по ноябрю, видит ясно и беспрепятственно: август или май и другого человека. Это — она! Что ж с того, что это ее зовут Женею. Так вдумывается и задумывается она. Но — ты, Женичка, ты, — (как странны оба этих чувства!) ты назовешь меня, когда тебе или ей станет грустно или обидно? Ты назовешь меня, не правда ли! Меня,

* Строчная буква в автографе. 378 и этот жалкий гадкий ноябрь? Да? Да? О, не сердись и пощади. До следующего. Ведь ты прочла? Ты поняла, где были тут меж слов поцелуи?

Твой Б.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Речь идет о подаренной Пастернаку детской фотографии Е. В. Лурье.

2 Книга Германа Вайля «Пространство. Время. Материя» (1918).

3 Имеется в виду рисунок Е. В. Лурье с фотографии матери, по кото¬рой она тосковала в Москве.

4 Обыгрывается общая этимология слова с евгеникой — наукой об улучшении наследственности, поэтому имя собственное написано со строчной буквы.

190. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

29 декабря 1921, Москва

Москва, Волхонка, 14, кв. 9 Дорогая Оля!

У меня до сих пор лежит летнее письмо мое в ответ на твое издевательское и жестокое1. Ты меня тогда не поняла и жестоко высмеяла. Помнишь? Но я так устроен и так люблю твой humour (это шире ведь, чем юмор?), что полез к папе и сестрам хвастаться тобой: каково, мол, отхлестала! И нашим нравилось, как ты меня отчехвостила, несмотря на то, что моего письма к тебе они не чи¬тали и, следовательно, судить о справедливости твоей карикату¬ры не могли. Так как для тебя не было бы приобретеньем усвоенье более правильного взгляда на все то, что я в своем письме тогда разумел, а ты для меня не делаешься хуже от того, как на меня смотришь, то больше не будем этой темы касаться, а вот что. Не¬медленно же, немедленно, прошу тебя, напиши мне, как вы все поживаете, тетя Ася и ты и Сашка, как живете и что ты делаешь. И ради Бога, пофактичнее (прости за варваризм). Промедленье в этом отношеньи с твоей стороны очень меня бы огорчило и даже взволновало. Ради Бога, садись писать, не откладывая. Где же я был до сих пор, скажешь ты, если мне так загорелось все это уз¬нать? Оно и правда, да мне и самому неясно, зачем я предпочел месяцы провесть в неосновательных пожеланьях вестей о вас и от вас, ни разу не сделав попытки заложить для этой мечты основа¬ний. Не будь же строга в меру моей глупости, избери ее в мерку своей снисходительности.

Пусть тур эпистолярного контрданса замкнется до истеченья года, я прошу тебя, поскольку это в силах-возможностях почты. А если новогодняя ночь ляжет промеж привета и ответа, то вот тебе и тете и Сашке мой поцелуй, за всех шестерых, крепкий и молча¬ливо до краев налитой всею терпкостью невыразимого в его глу¬хой силе пожеланья, того, которое братается с фатумом и в своей фатальности сбывается, того, которое в живой своей горечи дает богатую пену правдоподобного оптимизма, того, которое видит будущее за теми, к кому обращено.

С Новым годом, Олечка!

Прости, что пишу тебе только сердечно, а не и содержатель¬но вдобавок. Прости за небрежность. Я пользуюсь перерывом меж¬ду двумя порциями новообразовавшегося за последние мои годы глухонемого безделья. Как глухонемые, эти приступы безделья и идиотичны кроме того. А я не хотел, чтобы письма к тебе пошли от идиотов. Оля, прошу тебя, садись писать сейчас же. И не пиши ответа на письмо: т. е. не считайся с ним; что оно-де тебя огорчи¬ло или тебя порадовало. Оно ни на мизинец не должно урезать твоего письма, став хотя бы вводной его темой, приступом, пово-дом или придиркой. Пишут ли вам наши из-за границы? Ты зна¬ешь, они ожили там, и письма родителей моложе адресатов и тех глаз, которые тут их читают, стыдно сознаться.

0 себе не пишу. Это либо вскорости в очередном письме (за твоим), либо же еще как-нибудь. Мне не хочется целоваться с то¬бою и тетей после того новогоднего объятья, которое было почти калечащим по иллюзии: оно размягчило мой почерк и заставило руку плясать.

Твой Боря

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.

1 Весной 1921 г. Пастернак узнал от подруги О. Фрейденберг о ее пред-полагавшейся командировке в Москву. Не вступая в объяснения по пово¬ду обиды Фрейденбергов на то, что родители перед отъездом в Германию в сентябре 1921 г. не заехали к ним проститься, Пастернак писал: «Но ты должна знать, что приехать тебе обязательно надо. Нам, узко, — нам вдво¬ем и нам, шире, семьею, надо о многом поговорить. Мне кажется, я мог бы тебе быть практически и житейски полезен. <...> Смотри, не раздумы¬вай и поскорее приведи это доброе намерение в исполненье. Было бы не¬поправимо глупо и непростительно, если бы ты этого не сделала. Не хо-чется ни о чем «говорить», как принято образно выражаться в письмах, в виду скорого бескавычечного разговора» (там же. С. 60-61).

191. В. Я. БРЮСОВУ

12 января 1922, Москва

12/1. 22

Дорогой и глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Ради Бога простите меня и на этот раз. Всего более меня бы огорчило, если бы Вы на меня рассердились. Всего более, в осо¬бенности после нашего разговора о форме и Вашего большого подарка.

Конечно будет большим уроном для меня остаться за бортом Вашего сборника1 (а боюсь, что так оно и будет по спешности его и в виду ряда обстоятельств, о которых — ниже). Мне придется об этом пожалеть. Но только не сердитесь, не сердитесь, Валерий Яковлевич, прошу Вас В последние годы я пропитался какой-то стихией скверной безалаберности, от которой страдаю более все¬го и единственно я сам.

Завтра я уезжаю на неделю другую в Петербург2. Эта поездка еще большею тяжестью лежит на моей совести, нежели запозда-нье со стихами. И туг все просрочено до последней возможности, и «просьбы о прощеньи». Как бы то ни было, по сегодняшнему настоянию Стефаниды Михайловны (секретарши издательства Гржебина) долго думал, думал, как найти выход из получившего¬ся и вот что единственно мог надумать. Вам будет доставлен весь имеющийся в Госиздате стихотворный матерьял (он обнимает Сестру Мою Жизнь и все