последующее). Распоряженья относи¬тельно этого отданы. Он вероятно в ужасном виде, сомнительно, чтобы имелась нумерация страниц и вообще, я бы никогда не ре¬шился предложить Вашему вниманью такой ералаш из опечаток и наверняка перепутанных страниц, растворенных, вероятно, до невидимости современной ремингтонною лентой, шепелявой и непроизносящей наинужнейших букв. Для чего же я это сделал? Для того чтобы сделать что-нибудь. Говоря серьезно, мне придет¬ся поплатиться на этот раз и выбыть из столь завидного и показа¬тельного строя в том случае, если сдача материала действительно дело ближайших дней.
Я вернусь к концу января, а может быть и раньше. Было бы большим для меня счастьем, если бы этот срок покрылся подго¬товительными работами по собиранью матерьяла, и я все-таки поспел бы со своим.
От Вас я пошел тогда с радостным предвкушеньем той помо¬щи, которую Вы обещали мне оказать при выборе матерьяла. С этой мечтой я не расстался, если меня не обманывает только вера в то, что через две недели мост еще не будет поднят.
С этой мечтой я не расстался, но менее всего я представлял себе, что Ваша любезность ляжет на Вас таким недопустимо от¬вратительным бременем, как эта непозволительная кипа из Госиз¬дата, которую Вам принесут. Итак? Итак, Вам принесут ее, а Вы на нее и не глядите. Ради Бога, Валерий Яковлевич, это я по опы¬ту говорю, ведь я ее раз мельком видел, и у меня не стало духа ее прокорректировать.
Пусть она лежит у Вас и только.
Ведь надо было что-нибудь сделать. Этого требовала секре¬тарша Гржебина. Это для них. И — для них — работы достаточно. Шапирштейн (так она мне кого-то назвала) пойдет, будет хлопо¬тать и т. д. и т. д.3
Дорогой Валерий Яковлевич, самое важное иной раз бывает трудно сказать в лицо именно в той форме, в какой это — натураль¬но. Но за глаза, Боброву, скажем, или Буданцеву, или Адалис, это говорится у нас так: молодец Валерий! Это про «В такие дни», как и про Верхарна4. Так это говорится у моих друзей лишь еще про Белого, которого Вы не любите, и про Маяковского. Это когда взят на всю жизнь тон идеального, вневременного возраста: рос¬та. И неприятно, что я Вам все же это так и сказал.
Впервые: «Россия». Torino, 1977, № 3. — Автограф (РГБ, ф. 386, к. 97, Д. 37).
Кроме творческого интереса к поэзии друг друга, Пастернака с Брю-совым связывали издательские отношения, но всякий раз не осуществ¬лявшиеся по причинам трудностей времени. Сохранилась телеграмма, сви¬детельствующая о деловой заинтересованности Пастернака летом 1917 г., предмет которой выяснить не удалось: «Валерий Яковлевич. Крайне важ¬но лично побывать у Вас. Ваш телефон поврежцен. Вынужден телеграфно просить назначить день и час, если возможно днем. Мой адрес Нащокин-ский 6/16 — Борис Пастернак» (РГБ, ф. 386, к. 97, д. 37).
1 Издание сборника не было осуществлено.
2 Пастернак ездил в Петербург для свидания с Е. В. Лурье.
3 В фонде Брюсова в РГБ сохранилась доверенность Пастернака: «На¬стоящим доверяю тов. Я. Е. Шапирштейну получить для передачи Вале¬рию Яковлевичу Брюсову рукопись 3-й и 4-ой моих книг стихов, под об¬щим заглавьем «Жажда в Жар», находящуюся в портфеле Госиздата. Борис Пастернак. 12/122» (там же).
4 Стихотворный сб. «В такие дни» (М., 1921) Брюсов подарил Пас¬тернаку с надписью: «Борису Леонидовичу Пастернаку автор как люби¬мейшему поэту наших дней. 1921. 31 декабря». Эмиль Верхарн. Стихи о современности в переводе Валерия Брюсова. М., 1906.
192. П. Н. ЗАЙЦЕВУ
12 января 1922, Москва
12.1. 22
В последнюю минуту звонят мне по порученью Валерия Яков¬левича с требованьем во что бы то ни стало завтра доставить мате-рьял для сборника, редактируемого им, кажется, для заграницы, с переводами на трех языках1. Правда, об этой вещи говорил мне Брюсов уже с месяц назад, но потом нашли праздники, встречи семи последовательных новых годов и т. д., так что напоминанье его застигло меня чуть что не на приступке вагона. Думал, думал, как быть и ничего не мог придумать, кроме следующего выхода. В Госиздате среди рукописей осталась та кипа стихов («Жажда в жар»), о которой шел недавний спор между Госиздатом, Гржеби-ным и мною. Теперь ведь Госиздат, благодаря особенно Вашим усилиям и помощи, великодушно от своих прав на все эти стихи отступился2. Рукописи собственно и незачем больше быть в архи¬ве Госиздата. Как бы то ни было, посодействуйте, пожалуйста, лицу, указанному Брюсовым, получить хотя бы временно на руки означенную кипу для передачи ее Валерию Яковлевичу. У него на руках будет доверенность, которую он Вам предъявит. Простите, простите, милый Петр Никанорович, что приходится так Вам на¬доедать. Думается, что эта просьба со стороны Госиздата возраже¬ний не встретит. В противном случае пусть это будет одолжено «для исправлений». Заранее большое спасибо.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф (РГБ, ф. 386, к. 97, д. 37).
1 См. письмо № 193.
2 Госиздат передал права на книгу издательству 3. И. Гржебина, где в мае 1922 г. вышла книга «Сестра моя жизнь».
193. Ю. И. ЮРКУНУ
14 июня 1922, Москва
Москва, Волхонка, 14, кв. 9 14/VI. 22
Дорогой Юрий Иванович!
Посылаю Вам альманах, в котором напечатана моя повесть, а Михаилу Алексеевичу только что вышедшую «Сестру Мою Жизнь»1. Эту последнюю хотелось бы надписать и Вам, да делать нечего, — в день ее выхода почти все авторские были расхватаны никогда мне скучать не дающими приятелями, сплошные посещенья которых, кстати сказать, останутся не последнею причиною того, что рабо¬тать мне совершенно не приходится, редко счастливится что-ни¬будь прочесть, о письмах же, а то и просто об минуте-друтой мол¬чаливого про себя размышленья и не мечтается. Последствий тако¬го положенья много, к числу их отнесите и мое молчанье, которое, быть может, Вас и не удивляло, но тяготило мою собственную со¬весть после того, что я прочел Вашего причудливого и чудного Пи-чунаса2, который, конечно, ближе и роднее мне сегодняшней и вче¬рашней, майской и мартовской, Московской и Петроградской, вре¬менной и местной и потому, разумеется — несовременной, веду-щей сомнительное существованье (появляется, не составляя явленья) «художественной» прозы. Говорю о ней безо всякого отча¬янья, без сетующего поминанья лучшего прошлого, говорю так от¬того, что ее и наше будущее — постижимое, одно — разумом, дру¬гое — волей. И несомненно, только творческое малодушье может заставить людей нашего возраста и возраста наших старших друзей согласиться с той схематической классификацией, которую созда¬ла критика. Не буду говорить о себе. Но я считаю родными себе тех людей, самый расцвет впечатлительности и способности выраже¬нья коих совпал с началом войны. О них установилась аксиома ка¬кая-то «дореволюционное™», «выслушанности читателями до кон¬ца», «высказавшего себя без остатка мастерства», «символизма, ак¬меизма, буржуазности» и т. д. При установившемся у нас — час по нашим часам назад — взгляде это, как Вам, верно, известно, озна¬чает что-то вроде доисторического происхожденья. А между тем ведь эти: семнадцатый, восемнадцатый и так далее, разве были бы они вообще чем-нибудь стоящим на земле, а тем паче годами великой революции, если бы не были эти годы моим или Вашим тридцатым или чьим-нибудь сороковым, пятидесятым? Или при шестидеся¬том Вы приметесь качать головой? Ну а если я, подав Вам семиде¬сятый, не удовольствуюсь и потянусь за следующим? Когда это ху¬дожники перестали кровно нуждаться в долгой жизни и жадно же¬лать необходимого, как роскоши? Когда стряслось то, что из их меч¬ты о бессмертии, осязательно напоенной всею флорой поясов, в которых мы додыхивались до единобожия, ушла и выпала земля, это шарообразное зерно вышеописанной мечтательности, долгой, прожекториальной мечтательности, полосою слепнущего нетерпе¬нья, скопом биографического фосфора, рвущегося Бог знает куда, — когда это случилось? Это случилось в годы нашего упадка, и в на¬шей воле все это изменить.
Вероятно, есть люди одаренные среди «Серапионовцев»3. Ве¬роятно, очень хорош Замятин, изобретший быт. И вероятно, неду¬рен Пильняк. Все это — люди Революции (за исключением Замя¬тина) (когда это слово произносится под эмфатической подливкой и оканчивается на еры)4. Вот. И они, конечно, — беспартийные. О моей партийности Вам нечего говорить. Но знаете, чем я такой народ* теперь люблю ошарашивать? Я серьезно и запальчиво заяв¬ляю им, что я — коммунист, неопределенных разговоров не вожу, а затем уже раздраженной скороговоркой прибавляю, что коммуни¬стами были и Петр, и Пушкин, что у нас, — и слава Богу, Пушкин¬ское время, и, как ни дико быть Петербургу в Москве, ему было бы легче этот географический парадокс осилить, если бы все эти «люди революции» не были бы личными врагами памятника на Тверском бульваре и, следовательно, — контрреволюционерами5. И это не только поза, скажу Вам. Это не только поза оттого, что все нести¬лизованные и бесстильные революционеры и люди времени берут¬ся за высказанное, как за свой собственный стиль, как неожиданно и независимо он им ни высказывается.
К примеру, вот мои две вещи, которые Вам посылаю. Найдите в них хоть что-нибудь «революционное» в ходовом смысле. Просто смешно, до чего «Сестре» посчастливилось. Мало сказать, аполи¬тическая, — книга, в которой при известной натяжке можно выу¬дить политическое словцо, да и то это оказывается — Керенский6,
* Такой разговор был у меня с Пильняком. (Прим. Б. Па¬стернака.) книга — эта должна была вызвать самые ходячие и самые натураль¬ные нападки, а между тем — и эту терминологию можно простить — она признается «революционнейшею». Я бы ничего этого не писал Вам, Юрий Иванович, если бы оно не было интересно в качестве симптома и пробы своего на другом. Я почти убежден, что Вам по¬рывистая определенность, экспрессионизм, выразительная расправа с содержаньем, туго и лично накапливающимся, жизненно мечта¬тельным, etc. — сродни и по душе. Вот, значит, и Вы петербуржец, вот и Вы коммунист и человек революции — и я был тем первым дураком, на котором это предложенье доказалось, как на яблоках. Вот какими я сейчас истинами ушиблен. Что если это и не так (о, конечно), то надо так сделать, чтобы революция была временем скорых темпов, зрелых исповедей и мужественно-сказочных при¬тязаний. В прямой связи со сказанным ото всей души и горячо же¬лаю Вам скорейшей и успешнейшей работы. Я обращаюсь к Вам не как к собеседнику, а как к Юркуну. Я мог бы пожелать того же (т. е. чтобы Юркун взялся за работу и начал, забыв о достиженьях) любо¬му Х-у, или игреку, или самому себе, как читателю.
В той же связи, странно сказать, хотелось мне надписать книгу и Кузмину и Ахматовой. В случае с Анной Андреевной боязнь пока¬заться фамильярно-панибратствующим (а как это было бы далеко от истины!) преодолена чувством живого знакомства с ней. В этом духе я и сделал
