ей надпись: как человеку, несправедливо потерпевшему от дружественной критики, преждевременно объявляющей человека мастером, канонизирующей его в меру своих умеренных требований и больше ничего от него не желающей7. А когда я книжку ей надпи-сывал, я видел перед собою чуть что не девочку с тем восприимчи¬вым воображеньем, которое чурается всякой обобщенности и отвле-ченья, даже того малого, какое заключается в понятии «зрелого че¬ловека», не говоря уже о той абстракции, которой подвергается че¬ловек, мирящийся со званьем мастера. А сколько еще роящихся и не сроившихся элементов в «Нездешних вечерах»8. Мне очень близок и дорог прием мгновенного и мимолетного затрагиванья пейзажа и за-деванья за него в вещах большой лирической скорости и прямого сердечного назначенья. И я не далек был от того, чтобы Кузмину над¬писать книгу как товарищу, который тоже торопится и жалеет об упу¬щенном и ничего еще не сказал, — Вы понимаете. Но такая над¬пись действительно свидетельствовала бы о недалекости. А меж¬ду тем если на что я и отзываюсь сейчас восхищенно и горячо, то именно всегда так: только, в порядке порывистого сверстничества, не разбираясь в подробностях возраста и творческих заслуг.

Но я заболтался с Вами. Так жаден и тороплив я стал оттого, что пятый уже год ничего не делаю, не делаю и по сей самый день, и для того, чтобы снять с себя горб этого закоснелого безделья и выпрямиться для дела, задумал я в близком будущем месяцев на 6 съездить за границу, верно, поселюсь где-нибудь в Марбурге или Геттингене, да я, быть может, об этом Вам и говорил. От Берлин¬ской литературной шумихи, в которую я уже без моего ведома и против воли отчасти втянут, буду, разумеется, держаться в сторо¬не. Дорогой Юрий Иванович, я, верно, никогда не кончу этого несчастного и многословного письма. Но мне действительно и серьезно хочется переписываться с Вами. То обстоятельство, что это письмо я дописал и что оно не у меня в столе останется, — факт беспримерной редкости, — и меня очень огорчит, если Вы мне до моего отъезда не ответите.

Пробуду я тут еще с месяц. Мне так жалко, что не удалось побывать у Михаила Алексеевича и с ним познакомиться9. Одно время я утешался мыслью, что до отъезда побываю еще в Петер¬бурге или поеду на Ревель. Однако эту мысль теперь придется бро¬сить. До возвращенья в Россию свидеться нам не удастся. По воз¬вращении же думаю вообще на жительство переехать в Петербург и там обосноваться.

Напишите же мне обязательно. Читали ли Вы «Версты» Ма¬рины Цветаевой и «Стального соловья» Н. Асеева. Прекрасные книги — не правда ли? Асеев весной приехал с Дальнего Востока, и я ожил — это лучший мой друг. Всего лучшего, Юрий Ивано¬вич, жму крепко Вашу руку и от души приветствую М. А.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: «Вопросы литературы», 1981, № 7. — Автограф (РНБ, ф. 400, ед. хр. 148). Ю. И. Юркун, прозаик, друг М. А. Кузмина.

1 Повесть «Детство Люверс» была опубликована в альманахе «Наши дни» (М., 1922). Кузмин откликнулся на получение книг: «Я не удивлюсь, если прекрасная, делающая событие в искусстве, повесть Пастернака «Детство Люверс» пройдет менее замеченной, чем, скажем, стихи того же автора, несравненно слабейшие, но в которых отдана обильная дань формальному модничанию…» («Жизнь искусства», 1922, № 31). Экз. кни¬ги «Сестра моя жизнь» с дарственной надписью М. А. Кузмину (собр. И. С. Зильберштейна).

2 Персонаж романа Юркуна «Дурная компания».

3 Литературная группа «Серапионовы братья» возникла в Петрограде в 1921 г. В нее входили Вс. Иванов, М. Слонимский, М. Зощенко, В. Каве¬рин, К. Федин, Н. Тихонов и др.

4 Имеется в виду подчеркнуто-эмоциональный пафос, с которым не¬давно выдвинувшиеся официальные лица гордо произносят слова «люди революцыи».

5 Пастернак объявляет враждебным подлинному духу революции не¬понимание революционной сущности гения, проявившейся в таких явле¬ниях, как Петр I или Пушкин, и символ которой он видит в памятнике на Тверском бульваре. В том же смысле он надписал книгу «Сестра моя жизнь» Б. К. Зайцеву, как подлинному художнику, который «не доставляет огор¬чений петербургскому памятнику на Тверском бульваре» (15 июня 1922; Музей В. В. Маяковского).

6 В стих. «Весенний дождь»: «Рвущееся: Керенский, ура!» (1917).

7 См. надпись: «Анне Ахматовой, поэту — товарищу по несчастью. Дичливой, отроческой, и менее чем наполовину использованной впечат¬лительности, и потому: — особо-исключительной жертве критики, неуме-ющей чувствовать и пытающейся быть сочувственной, жертве непрошен¬ных и никогда не своевременных итогов и схем, с любовью от человека, который все силы свои положит на то, чтобы изгнать отвратительное сло¬во «мастер» из прижизненной обстановки людей, осужденных выражать себя и себя в этом выражении складывать, с клятвенным обещанием по-высить требовательность века до тех натуральных норм, когда можно будет прохаживаться в размышлениях, не рискуя расшибить лба об неожиданную апофеозу, и темени, при естественном отскоке назад — об еще более нео¬жиданное и оправданное только принципом архитектурной симметрии раз-венчанье. Б. Пастернак. 6/VI — 1922. Москва» (ЛН. Т 93. С. 654). Пастер¬нак отстаивает Ахматову от современной критики, причислявшей Анну Ахматову, «неизлечимо больную зарей вчерашнего «Вечера»», к тем поэтам, «высокое мастерство» которых «слишком законченно и зрело», чтобы най¬ти «новые слова на новых дорогах» (В. Чудовский. «Начала», 1921, JSfe 1. С. 209-210). Аналогичная позиция была высказана в статье К. Чуковского «Ахматова и Маяковский» (1921); Маяковский на вечере «чистки поэтов» в Политехническом музее (19 янв. 1922) причислил Ахматову к «последы-шам рухнувшего строя, никчемным, жалким и смешным анахронизмам» (Д. А. Фурманов. Собр. соч., 1960-1961. Т. 3. С. 280).

8 Сборник стихов М. Кузмина 1921 г.

9 С Кузминым Пастернак познакомился в Петрограде в августе 1922 г. накануне отъезда в Германию. В апреле 1926 г. Пастернак надписал ему ма¬ленький сборник «Избранные стихи» («Узел», 1926): «Михаилу Алексееви¬чу Кузмину. Прошлой зимой я перечитывал Вашу трехтомную прозу, и это было любимейшим чтением того года. Если я чем-нибудь стал Вам далек или досаден, преданность моя Вам такова, что я не боюсь и справедливого Вашего забвения. Когда заслужу, первая победит второе. Мне почему-то мерещится встреча с Вами в обществе Марины Цветаевой, если это случит¬ся у Вас, и в обществе ее и R.M.Rilke, если мы попадем за границу. Основа¬ние для такой, не справляющейся с Вашими симпатиями мечты нахожу в собственном чувстве сквозной и круговой тяги. — Книжечки этой не чи¬тайте, т. к. она о границах издательских возможностей Узла дает большее понятье, чем о моих авторских. Ваш Б. Пастернак» (Wiener Slawistischer Almanach, Bd. 5. 1980. S. 67. — Собр. А. Д. Левинсона).

194. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

14 июня 1922, Москва

14/VI. 22

Дорогая Марина Ивановна!

Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше «Знаю, умру на заре, на которой из двух» — и был как чужим перебит вол¬ною подкатывавшего к горлу рыданья, наконец прорвавшегося, и когда я перевел свои попытки с этого стихотворенья на «Я рас¬скажу тебе про великий обман» я был так же точно Вами отбро¬шен, и когда я перенес их на «Версты и версты и версты и чер¬ствый хлеб» — случилось то же самое1.

Вы — не ребенок, дорогой, золотой несравненный мой поэт, Вы не ребенок и надеюсь, понимаете, что это в наши дни и в на¬шей обстановке означает, при обилии поэтов и поэтесс, не только тех, о которых ведомо лишь профсоюзу, при обилии не имажини¬стов только, но при обилии даже и неопороченных дарований, по¬добных имени, осчастливленному Вашим посвященъем2. Простите, простите, простите! Как могло случиться, что плетясь вместе с Вами следом за гробом Татьяны Федоровны3, я не знал, с кем ря¬дом иду. Как могло случиться, что, слушав и слышав Вас неодно-кратно4, я оплошал и разминулся с Вашей верстовой Суинберни-адой (если Вы даже его не знаете, моего кумира, — он дошел до Вас через побочные влиянья и ему вольно в Вас, родная Марина Ивановна, как когда-то Байрону было вольно в Лермонтове, как Якобсену и России вольно в Рильке)5. Как странно и глупо кроит¬ся жизнь! Месяц назад я мог достать Вас со ста шагов6, и суще¬ствовали уже «Версты» и была на свете та книжная лавка в уро¬вень с панелью без порога, куда сдала меня ленивая волна теплого плоившегося асфальта! И мне не стыдно признаться в этой своей приверженности самым скверным порокам обывательства. Кни¬ги не покупаешь потому, что ее можно купить!! Итак простите, про¬стите. Но как простить мне Вам два Ваших равно непроститель¬ных промаха? Первый. Отчего, идучи со мною по Плющихе7, не сказали мне Вы, слово в слово, следующего. «Б. Л., мне думается, Вы поэт, а следовательно, Вам почти не приходится восхищаться современниками. Может быть у Вас на памяти один такой случай (ранний Маяковский), все же остальные, даже и Блок и Ахматова и безукоризненно изумительный Асеев, только виды душевного довольства, удовлетворенности, почти что — нравственные оцен¬ки — признанье душевной порядочности, — и только. Я, думает¬ся мне, — тоже поэт, Б. Л., — и знаю по себе, как тяжко то, что так резко разнятся эти два разряда. Вот, если Вы хотите пережить та¬кое восхищенье, бурное восхищенье читателя на миг и почитате¬ля на весь век свой, примите к сведенью, Борис Леонидович, а также передайте это и друзьям нашим, Асееву, Ахматовой и тени Блока, что случай восхититься так выдался на днях; и кстати: не говорите мне таким глупым голосом, будто это нивесть что такое, о приятии одной книжки Маяковским8; Вы, как о бестактности, будете потом об этом жалеть. Если хотите принять душевную со-леногромовую ванну — прочтите «Версты». Это — версты поэзии. Говорят, — их написала я».

Другой Ваш промах в том, что Вы сочли меня недостойным Вашей книжки и, зная прекрасно наперед, к чему бы такое посла-нье привело, мне своей книжки не послали. Как странно и глупо кроится жизнь. Как странно и глупо и хорошо.

Теперь благодаря нелепости этой, я имею счастье и повод же¬лать высказаться до конца, и так как такое желанье — неудовлет-воримо, то я ударюсь удовлетворять его на все лады: за письмом, если позволите, последует другое, об этой чистой, абсолютной, ис¬ключающей всякие взвешиванья и соображенья возможности во-сторгаться будет говориться и писаться мною с тою радостью, ка¬кой обязывает нас такой акт избавленья от мерил справедливос¬ти. Вам не следует читать их. Читает их — женщина. Пишет же, плавит и раздувает — первостепенный и редкий поэт, которому в этом возвышении над женственностью, позавидовала бы и Мар-селина Деборд-Вальмор9. Счастливая! И как я счастлив за Вас!

Я и сам собираюсь за границу. Непременно захочу