на обовшивевшем ее пути — по новому пути пове¬дет ее новая, родившаяся теперь, биологически-теперешняя обществен¬ность…».
7 Д. А. Лутохин — редактор альманаха «Утренники», автор первой большой статьи о Пильняке в «Вестнике литературы», 1920, № 8.
8 Перед этим вычеркнут абзац в 11 строк. Икрой называли точки, за¬меняющие выкинутые цензурой места.
9 Возможно, имеется в виду Борис Пильняк.
196. В. Я. БРЮСОВУ
15 августа 1922, Петроград
Петроград 15/VIII. 1922 Дорогой Валерий Яковлевич!
Если бы я попросту и запросто собирался к Вам все то долгое время, что я мечтал о посещении Вас, ссылка на многочисленные помехи, тому препятствовавшие, не имела бы смысла. Находил же я время, между дел, для встреч с приятелями, для чего хотите, и среди последнего, в первую голову, для мечтаний о настоящей встрече с Вами. Вот эта-то мечта, совсем особенная, и сообщила препятствиям характер непреодолимости, которого у них на деле не было. Встреча с Вами должна была, по мысли моей и по чув¬ству, быть отчетной и исчерпывающей, ей должен был быть по-священ целый день, — в том смысле, — что часу, который бы Вы разрешили мне провесть с Вами, не должно было предшествовать ничего отвлекающего и ничто постороннее и озабочивающее за ним не должно было следовать. Таким мыслился мне этот, гада¬тельный и теперь уже утраченный день в меру той нешуточно глу¬бокой признательности, вне и без которой я не могу и никогда не смогу сделать ни одного Вам навстречу шага. Вы склоняете к про¬стоте и короткости в обращении, — склонили многих и не таких, как я, — склонился бы к этому и я, — да Вы тут верно ни при чем.
Вероятно, эта моя признательность глубже хорошей учтивос¬ти, — и по-видимому, поток этой благодарности, всплывающей при всякой моей мысли о Вас, направлен столько же к Валерию Яков¬левичу, сколько и к Брюсову, к поэтической силе высокой (по раз¬мерам и по степени) заразительности, к родной и, вместе с тем, — старшей стихии, которая сначала с помощью заочной заразитель¬ности сложила тебя и как бы вызвала к существованью, затем — тебя заметила и тебя назвала — и — наконец (как кажется многим) — в деле рук своих и в своем предвиденьи оказалась правой. Если бы я сказал, что я сплошь и целиком—ученик Ваш, что я вышел из Вас, — так, как из Вас вышли Гумилев, Ходасевич и многие — это было бы лестью, это было бы неправдой. — И это было бы приниженьем той правды, которая меня с Вами связывает, которою я горжусь и кото¬рая многим значительнее зависимости от Вас упомянутых.
Если у индивидуальности есть лицо, и если оно — целостно, то в любой из эмоциональных плоскостей этой индивидуальнос¬ти (любовной, волевой, творческой и пр.) — обязательно имеется другое человеческое лицо, к которому целостность первой восхо¬дит как к своему началу и в присутствии которого лицо индивиду-альности — потрясается, освещается, собирается воедино.
Таким лицом в сфере моих художнических, артистических, мужественно творческих чувствований, в сфере ощущенья поэта в себе — являетесь Вы. Это трудно объяснить, Валерий Яковле¬вич, — и значило бы стать вовсе фантастичным, если бы, восполь¬зовавшись подсобным определеньем, я бы просто, аналогизируя приемы уравнительные, выразился алгебраически и безапелляци¬онно: больше всего я Вам благодарен за то, что, кажется, не под¬ражав Вам — иногда чувствую Брюсова в себе — это тогда, когда я чувствую над собой, за собою и в себе — поэта.
Странность этого ощущенья богата следствиями и производ¬ными. Так, например, при всяком внешнем успехе я радуюсь ему и им горжусь. Радость оставляю про себя, как нечто интимное, детское и приватное. Гордость же по этому странному балансу це¬ликом отписывается Вам. Знайте, Валерий Яковлевич, что никог¬да я не горжусь собою, но всегда тем, что Брюсовское дело (по¬эзия порывистая и выразительная, нескоро стирающаяся) преус¬певает, идет от признанья к признанью. Так, — тут, например, в Петербурге сильно и крупно выделил мою прозу (напечатано в «Наших днях») Мих. Ал. Кузмин, поставив ее выше Белого и Ал. Толстого, не говоря уже о Пильняке и Серапионцах1. И — объяс¬ните это мне, Валерий Яковлевич, — я порадовался за Вас, вспом¬нив Ваши вкусы, Ваши заказы и заветы литературе, Ваших друзей и уклоны, Вам не улыбающиеся. И когда я уже так близок был к отъезду, что, казалось, не оставалось уже надежды поспеть к Вам, я все-таки твердо верил, что Вас увижу — и вот подробность: ко мне зашел брат Софьи Парнок — Валентин Парнах. — На моей совести большой грех: его книжка, надписанная Вам, пролежала у меня несколько месяцев. Последнее время, по выходе «Сестры Моей Жизни» я положил Парнахову книжку с Вашим экземпля¬ром «Сестры» рядом2. Парнаху я его книги, Вам предназначенной, не отдал, уверив, что отнесу вместе со своей.
Это было уже накануне отъезда. Я все еще надеялся. Но вот, не пришлось. Не пришлось оттого, конечно, что я не умею жить, ибо уменье жить (в лучшем смысле этого слова) — в том и заклю¬чается, чтобы уметь делить время между важным и неважным, су¬щественным и насущным, важного и существенного этим деле¬жом не ущербляя и не профанируя. Кончилось тем, что я обе книж¬ки увез с собой в Петроград. Теперь с пути (я еду за границу) по¬сылаю их Вам по почте.
Я еду в Германию на полгода или на год, если удастся. Еду работать. То же неумение жить не дает мне возможность поделить время между работою и не-работой, как того требует Москва.
Оттого и еду. Я знаю, что внешне — порчу себе, так как, несом¬ненно, меня в мое отсутствие так же быстро покатят вниз, как вка¬тили, меня не спрашиваясь, наверх, — на высоту вполне условную и еще не заслуженную и малопонятную. Сделают это «молодые», т. е. те, из которых (представьте себе!) некоторые пишут кровным моим тоном, вовсе этого за собой не зная и не видав «Сестры», — благодаря вторичным — горизонтально-круговым заимствованьям друг у друга. Живой пример. Некий Цветков в Москве приходит ко мне и аттестуется: «юный земли поэт» — передайте, пожалуйста, эти мои стихи Есенину, если увидите, — я крестьянский поэт — его, мол, десятка. Потом развертываю — живая «Елена»3, — другое — того чище, то есть в такой степени, в какой я б этого ни о ком не сказал!
А Вам, Валерий Яковлевич. — Неловко, право, всерьез гово¬рить с Вами об этом новом «мастерстве». — Две-три тощие тет¬радки, — Вам вот что скажу. Честное слово, я не придаю этим уда¬чам никакого значенья, кроме одного только. Что я на верном, кажется, пути, и что на нем нельзя останавливаться.
Меня очень удовлетворил отзыв Городецкого о Ваших новых книгах (в Известиях — июль, кажется)4. Хотя подход мне несвой¬ственный и — слегка поверхностный, все же сознанье серьезнос¬ти задачи — налицо, и должная оценка разбираемого дана в тоне разбора.
Перед самым отъездом вызвал меня к себе Троцкий. Он более получаса беседовал со мною о предметах литературных, жалко, что пришлось говорить главным образом мне, хотелось больше его по¬слушать, а надобность в такой декларативности явилась не только от двух-трех его вопросов, о которых — ниже; потребность в та¬ких изъясненьях вытекала прямо из перспектив заграничных, чре¬ватых кривотолками, искаженьями истины, разочарованьями в совести уехавшего.
Он спросил меня (ссылаясь на «Сестру» и еще кое-что, ему известное) — отчего я «воздерживаюсь» от откликов на обществен¬ные темы. Вообще он меня очаровал и привел в восхищение, надо также сказать, что со своей точки зренья он совершенно прав, за¬давая мне такие вопросы.
Ответы и разъясненья мои сводились к защите индивидуа¬лизма истинного, как новой социальной клеточки нового соци¬ального организма.
Проще: я начал с предположительного утвержденья того, что я — современен и что даже уже и французские символисты, как современники упадка буржуазии, тем самым принадлежат наше¬му времени, а не истории мещанства: если бы они с мещанством разделяли его упадок — они мирились бы с литературой периода Гюго и молчаливо-удовлетворенно погибали — а не остро чувство¬вали и творчески себя выражали. Я ограничился общими положе¬ньями и предупрежденьями относительно будущих своих работ, задуманных еще более индивидуально. А вместо этого мне, может быть, надлежало сказать ему, что «Сестра» — революционна в луч¬шем смысле этого слова. Что стадия революции, наиболее близ¬кая сердцу и поэзии, что — утро революции и ее взрыв, когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права (американская и французская дек-ларации прав), выражены этой книгою в самом духе ее, характе¬ром ее содержанья, темпом и последовательностью частей и т. д. и т. д. Очевидно, придется как-нибудь написать об этом.
До свиданья, дорогой Валерий Яковлевич, — и еще раз — го¬рячо Вас за все, что Вы из меня и для меня сделали, — благодарю.
Не разочаровывайтесь во мне как части Вашего собственно¬го дела, если (по некоторым соображеньям) внешняя судьба те¬перь изменит мне.
Не знаю, отчего я об этом заговариваю, и, может быть, оши¬баюсь. Однако больно мне будет перестать «гордиться Брюсо-вым» — как выше, — хотя бы на время. Я напишу Вам еще из-за границы, где на первых порах остановлюсь на Fasanenstrasse 41, Pension Fa§aneneck, Berlin W.
Крепко жму Вашу руку. От души желаю Вам всего лучшего и побольше счастливых досугов. До свиданья.
Любящий Вас Б. Пастернак
15/VIII Петроград
Впервые: «Россия». Torino, 1977, № 3. — Автограф (РГБ, ф. 386, к. 97, Д. 37).
1 Кузмин писал: «За последние три-четыре года «Детство Люверс» са¬мая значительная и свежая русская проза. Я нисколько не забыл, что за это время выходила «Эпопея» Белого и книги Ремизова и А. Толстого» («Жизнь искусства», 1922, № 31).
2 Надпись на книге «Сестра моя жизнь»: «Валерию Яковлевичу Брю-сову с горячей любовью и пожеланьем долгого процветанья от много обя¬занного ему Б. Пастернака. 1./VI.22. Москва» (РГБ, ф. 386). Там же хра¬нится и книга В. Парнаха «Карабкается акробат» (Париж, 1922).
3 Цикл стихов «Елене» вошел в книгу «Сестра моя жизнь».
4 Статья Городецкого «Алый вечер» о книгах Брюсова «Последние меч¬ты», «В такие дни», «Мип> («Известия», 1922, 28 июня).
197. А. Л. ПАСТЕРНАКУ
16 августа 1922, Петроград
16 / VIII. 22. Петроград
Дорогой Шурочка! Завтра утром мы отбываем на Гакене1 из Петрограда. Мы два раза звонили тебе по телефону: раз — это было с Абрашей2, он тебе верно передал, — другой провели на станции (в понедельник) полтора часа, с У2 12 до часу ночи — и когда до нас дошла очередь, линию заняли правительственным разговором, а Московская линия была
