испорчена.
Если бы мне рассказали в Москве, что мне придется испытать в смысле таможенных, внешторговых и военноцензурных хлопот в Петрограде, я конечно предпочел бы сухой путь с несколькими гра¬ницами этому одному с целой сетью бюрократических придирок и фантазий. Однако теперь, когда все уже сделано, и книги по требо¬ванию военной цензуры переложены из чемодана в три деревян¬ных ящика, и когда нам предстоит только выспаться, чтобы завтра чуть свет отправиться на пристань — я нахожу наше положенье иде¬альным и чувствую себя на седьмом небе от радости.
Пиши нам, Шура, по адресу наших, пиши о том, о чем в свое время просили писать они, по своем отъезде. По-видимому, ты
некоторое время после нас пожил на даче и слава Богу, что это так. Тебе надо подправиться.
Всю неделю, что мы пробыли тут, провел в безобразнейших и дичайших хлопотах. Дело пошло так сказать вспять и аналитичес¬ки. Личные разрешенья наркома3 пришлось автоматически шаг за шагом разложить на все те звенья, которые эти разрешенья охва¬тывали и покрывали. Таможенный округ (две инстанции), внешторг (художественные матерьялы и Женины работы — два разных отдела). Военная цензура, портовая таможня — все это вме¬сте взятое не только не дало мне возможности выступить тут, но лишило удовольствия посетить двух-трех людей (Ахматову, Чуков¬ского и др.) — побывал только у Кузмина, с которым пошел по-знакомиться после прочтения его статьи в газете4 (посылаю ее тебе) — случайно купил на Невском в день приезда. Газету эту по¬сылаю тебе в двух экземплярах. Покажи Вильяму и крепко его от меня поцелуй5. Если будешь по собственной охоте у Равделя6, ко¬торый просил тебя захаживать, покажи и ему. Я этой статье очень рад не как похвале, а главным образом как сужденыо, метко и пра¬вильно разрушающему мнимую связь между мной и теми имена¬ми, с которыми меня связала близорукая и плохо осведомленная молва. Пускай это и друзья — Эренбург к примеру — но меня со¬здала не дружба их и под делом их я не всегда готов расписаться.
Шурочка дорогой, взгляни, сделай милость, в телефонную книжку и сообщи мне в письме точный адрес Брюсова. Зайти к нему я не успел, отправляю ему «Сестру» и письмо отсюда, по приблизи¬тельному адресу «Дворца Искусств». Боюсь, не дойдет. А о том, по¬лучил ли он посылку*, можно было бы справиться у Ник. Ник. Ви¬льяма. Я очень был бы рад такой справке, и тебе и ему благодарен. Доработать (денежно) — в Петербурге по недостатку времени ни¬чего не удалось7. Шура дорогой, хотел отсюда послать тебе общую доверенность, да второпях образчик (папину доверенность) сунул в общую кипу писем, бумаг, адресов и т. д., — сданных под печать военному цензору. Пришлю из Берлина. Ходил ли ты или лучше — собираешься ли ты пойти за моим пайком и акденьгами?8
Непременно при первой возможности съезди в Петроград и его осмотри основательно. Он мне нравится с каждым разом все больше. Теперь я его основательно изучил.
Пиши поскорей. Кланяйся Фришманам и Устиновым. Вы¬здоровела ли Паша и в городе ли уже Стелла? Действительно ли
* «Сестру» и письмо. (Прим. Б. Пастернака.) 400 собирается Шмидт (управдом) очищать квартиру9 или же это надо понимать так, как я понял. Это сообщил мне Абраша. Ну крепко-крепко целую тебя и обнимаю и Вильямов — перед тем, как зане-сти ногу за рубеж. Adieu Choura, adieu Russie!
Боря
Впервые. — Автограф.
1 Название парохода «Обербургомистр Хакен».
2 Абрам Вениаминович Адельсон, сосед по квартире на Волхонке.
3 А. В. Луначарского, наркома просвещения, который подписал раз¬решение на выезд.
4 Еженедельник «Жизнь искусства», 1922, №31. См. коммент. 1 к письму № 196.
5 Николай Николаевич Вильям (псевд.: Вильмонт) — младший брат невесты, а потом жены А Л. Пастернака Ирины Николаевны, тогда сту¬дент Института Слова.
6 Ефим Владимирович Равдель — художник и скульптор, директор ВХУТЕМАСа. Ему Пастернак передал право на первое издание книги «Темы иварьяции»и 18 сент. 1922 писал брату: «…Вам там лучше известно, насколь¬ко я вообще вправе располагать «Темами», — в моем же сознании книга чис¬лится за Равделем. Не понимаю я также твоей фразы: «brauche Geld»*. Толь¬ко ли это извещенье о твоей потребности или же я тебе еще и должен? Надо тебе знать, что по существу это для меня безразлично: нужны ли тебе про¬сто деньги, или ты считаешь, что имеешь их получить от меня, все равно, если книгу продать можно, если Равдель не издает или контракта не соблюл (а можно ли в этом смысле продать книгу, думается, знает Ник. Ник.) — значит продавай, с Богом <...> Равдель должен был выплатить 450.000.000, то есть 100 долларов Вильяму в случае напечатаны! «Тем» или же, в случае неуплаты, — переуступить право изданья «Тем» — Вильяму <...> Не проде¬шевите книги. Здесь она продана без права распространенья в России, т. е. факт ее изданья за границей гонорара понизить не может». Имеется в виду издание книги в «Геликоне» (Берлин, 1923).
7 Пастернак рассчитывал устроить свой поэтический вечер.
8 Академические паек и пособие.
9 Речь идет о постоянных угрозах выселения со стороны Наркомпроса.
198. А. Л. ПАСТЕРНАКУ
16 сентября 1922, Берлин 16/IX. 22. Berlin. Fasanenstrasse 41
Дорогой Шура! Велика была разница между Западом и Рос¬сией в довоенное время, велика она и сейчас. Еще мы были в
* нужны деньги (нем.). 401
Петербурге, — очаровательный между прочим он, и обязательно тебе бы следовало туда поехать, — ведь это пустяк, чего тебе сто¬ит! — Еще мы расплачивались с извощиками на Васильевском, у пристани, мало чем больше Московских за Краснохолмским, еще панорамой кругом чернел, белелся и отливал ржавчиной, сине¬вой и солнцем великолепно раскинутый и превосходный по (дей-ствительно) гениальной величавости Петроград, еще ступив было на пристань я перебежал мостки купить у мальчишки Лаферма1, а уже через полчаса, что мы топтались в очереди перед комнат¬кой пограничной стражи, пройдя дозор, мы очутились за грани¬цей, в Германии, стоявшей на якоре и отделенной от провожаю-щих, от извозчиков, от папиросника и от Петербурга — тремя короткими бревнами и целым цветником реющих платков. Как искусство, то есть как нечто отделенное от жизни родовым сво¬им совершенством, — как искусство уже тут воспринял я ту спо-койную и ни с чем не сравнимую пластическую расторопность, с какою, будто ничего не делая и не подымая рук матросы сло¬жили, куда надо, весь багаж (а были и ящики, и сундуки с рояль) и также, глядя куда-то мимо, одну за другой, наложили ряд ба¬лок, свинтили их, покрыли смоленою холстиной, переложили но¬выми балками, накрыли толем, еще чем-то — и в пять минут при лениво слаженных и бесподобно уверенных движеньях была го¬това новая палуба, бесследно покрывшая собою недавно еще пе¬стрый, сложно досадный и тревожно спутанный багаж, то есть сделали именно то, чего никогда бы не сделали и не стали делать в России, ибо сделанное предполагало допущенье, что может быть качка, и чемоданы и ящики будет обдавать водой, тогда как у нас именно возможная виновность моря, погоды, стихии и при¬роды и явилась бы тем естественным аргументом, который бы заранее избавлял от всяких забот в этом направлении, — ибо что бы стал делать недовольный при ссылке на этого естественного виновника?
Потом вскоре пошли: «Mahlzeit»*, свои постоянные места и свои салфетки в картонных трубках за столом, мучнистые супы с запахом спаржи, вареная рыба под распущенным маслом с кру¬тым яйцом и сухарями, шницели с лимоном, уксусные компоты, Kalte Aufschnitte, zweimal Munchner, einmal Rheinwein**, утренние
* обеды (нем.).
» порция нарезанной колбасы и ветчины, два — Мюн¬хенского пива, одно — Рейнское вино (нем.).
кофе с вареньями, сардинками, газово-сигарно-пивные запахи, кельнера в белых кителях, девушка в широкой юбке-клош, — и еще это все под Питером, и еще вот миновать Гутуевский остров, Морской канал, море, Кронштадт.
И потом вскоре — слева вдали Эстония, справа изредка — Финляндия, и пока еще видны берега, — сплошное наслажде¬нье — читай, играй в шахматы и в карты, бегай по палубам, пе¬реходи на нос, где как на гигантских качелях, вверх вниз, гроз-но-газированный гейзер, при таянии замывающий дурную чер¬ноту внезапно обнажающею зубы зеленью, и бурная чернота не¬имоверно большого за тобою двора с деревянными постройками, снастями и мачтами, поминутно падающего вниз со всеми стро¬еньями, сараями, крышей, мачтами и мокрой, скользкой и кра¬шеной землей, где вдали и в глубине знакомая лесенка со снеж¬но-крохотной калиткой, за которой пьют кофе, пьют пиво, вино, едят шоколад и разговаривают. А потом, — открытое море, уже окончательно приковывающее тебя к бортам или к носу, так не-естественно и беспричинно тошнотворны ходящие под тобою ковры, вздыхающие линолеумы и ускользающие из-под рук ди¬ваны2.
А там, на палубе или на корме ты взлетаешь по совершен¬но ясной тебе причине и с основаньем, достаточным для того, чтобы тебя не стало рвать. Морскую болезнь до конца, до рво¬ты, вызывают главным образом закрытые помещенья: привыч¬ная обстановка в непривычном движении; сколько бы ни дви¬гались эти предметы, живыми они стать не могут, и неполно мер¬твое их состоянье превращается во вполне обморочное, сонно-кружительное. Тут-то и накатывает Федя3. Если со мной этого не случилось, то только от того, что до самого сна я в особо бурные моменты простаивал на воздухе среди этих беспрерыв¬но-бездомных, безбрежно-безродных водных гор, а спать бе¬жал в каюту со всей поспешностью беременного, торопясь прийти в горизонтальное состоянье раньше, чем меня в него положит изнутри накатывающее побужденье. Но Женя по¬страдала. — Все ожиданья и расчеты относительно впечатления, которое должна произвесть на русского заграница — после от-резанности этих 8-ми лет, 1919-го и 20-го, холода и голода, ди¬карства и разрухи и т. д. и т. д. — оправдываются. Как ни оп¬равдываются эти учтенные и предвосхищенные ожиданья, — все же впечатленье получается неожиданное и непредвиденное. Поражает главным образом — тишина площади в Берлине пе¬ред Stettin Bahnhof при резкой ее иллюминованности целою сотней стоящих автомобильных кареток, автобусов, трамваев, носильщиков, красных шапок и пассажирских толп и резко пронзительное Vorsehen** — так одиноко в своей акустической структуре звука среди безмолвия, что его относишь к бетонным накатам вокзала и связываешь с ними скорее, чем с миром зву¬ка; они ослепляют глаз и как бы не касаются слуха. Поражает медлительная уверенность всего движущегося и снующего, даже и совершенная в этом смысле медленность мчащихся Untergrund’oB***.
Вообще сравнительные достоинства Берлинской жизни для нашего брата так высоки, что самое живое воображенье из-за ру¬бежа их предвосхитить не в состоянии, ибо многие навыки нами уже основательно забыты и о целой сотне удобств мы забыли на¬столько, что на границе больше дивишься
