дорог мне, и с де¬лами это ничего общего не имеет. Когда я уезжал, я все это тебе очень от¬четливо изложил и расчленил; ты слушал и вероятно спал тем временем».
199. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
12 ноября 1922, Берлин
Berlin W. 15, Fasanenstr. 41. Bei v. Versen 12/X1. 22
Дорогая Марина Ивановна!
Насколько чистым наслажденьем было для меня написать тогда Вам из Москвы о Вас одной по собственному побуждению, настолько угнетала и беспокоила меня мысль об ответе, к которо¬му Вы меня обязали присылкой «Разлуки», «Словами на сон», письмом и Вашей обо мне статьею1. Угнетала она меня тем, что хорошо зная за собой полную мою неспособность быть или толь¬ко воображать себя человеком всегда и во всякое время, я спра¬ведливо боялся, что долго еще моя благодарность, родясь в небла¬годарную для меня пору, останется моей тайной и дойдет до Вас с таким запозданьем, что ничего уже Вам не скажет и не даст. Ис¬точники моей признательности Вам разнообразны, и сразу же об¬сужденье их мне хотелось бы начать со «Слов на сон». Однако прежде коснусь выше названной своей неспособности: быть мо¬жет начало письма показалось Вам темным. Я знаю, Вы с не мень¬шей страстью, чем я, любите — скажем для короткости — поэзию. Вот что я под этим разумею. Я больше всего на свете (и может быть это единственная моя любовь) люблю правду жизни в том ее виде, какой она на одно мгновенье естественно принимает у самого жер¬ла художественных форм, чтобы в следующее же в них исчезнуть. Телодвиженье это жизни не навязано со стороны. Бирнамский лес2 по собственной своей охоте лезет в эту топку. Не надо обма¬нываться. Вероятно мы односторонни. Весьма возможно, что жизнь разбредается по сторонам и что ее поток образует дельту. Нам, с доскональной болью знающим одно из ее колен, позволи-тельно представлять себе устье именно в этом изгибе. И на любом ее верховье, ничего не знающем о море, можно, закрыв глаза при крайней, сверхчеловеческой внимательности к тону ее тока и пла¬стике ее плеска представить себе, что с ней когда-нибудь будет на вольной воле. И, следовательно, какова ее сущность и сейчас. Как ни мало сказано этим уподобленьем, и в нем уже несколько пере¬хвачено через край. Чтобы обойти всякий пересол, скажу точно. Мне свойственно, по особенной моей односторонности, отоже¬ствлять с жизнью тот нетерпеливый, как потребность в наслажде-ньи, огонек, который начинает блуждать в ее глазах, когда она за-думывается о бессмертии, когда ей начинает казаться, что она любит его, когда она в этом убеждается, когда забыв про все дру¬гое, она бросается к нему. Волнующе связная наглядность жизни или что то же, красота, есть не что иное, как именно этот выбор, с от¬чаяньем и отвагой произведенный ей; когда ей ничего лучшего как стать бессмертной не остается, и не изменясь в других отношень¬ях, т. е. не став умнее и справедливей, она до неузнаваемости пре¬ображается единственно лишь тем, что теперь навсегда на нее па¬дает зарево вечной наклонной плоскости, т. е. знаменье того именно духа, который когда-то заставлял ее течь и катиться, и сделал не¬уловимой, и поставил эти слова в кавычки, почти приравняв «на¬клонную плоскость» к красоте. Сколько раз принимались Вы грызть ногти, в Вашей статье, и совершенно неосновательно! А сколько у меня сейчас оснований повторить Ваше движенье! Всего больше хотелось бы мне хоть отдаленно описать Вам то чув-ствованье, без которого вход в искусство в моих глазах немыс¬лим, — и которое охарактеризовать, по-видимому, невозможно. Как часты у меня поводы к полному, отчаянному и решительному бездействию — при таком взгляде на жизнь в ее отношеньи к ху-дожнику — судите сами. Грустно быть призванным писать лишь под таким-то и таким-то видом. Но что мешает встречаться с дру¬зьями и писать к ним в такие нерабочие или «ненаклонные» по¬лосы? Мне думается, однако, что письма пишутся людьми живы¬ми. Мой же взгляд на жизнь так узок, что в эти периоды мне ка¬жется, будто я не живу. Я не знаю, на что похожи эти растянувши¬еся медитации. Если их внезапно оборвать, они сойдут за вступленье. Так и поступлю.
У «Разлуки» те же достоинства, что и у «Верст». Та же много-охватывающая порывистость, т. е. счастливая содержательность, давшаяся торпеде без тормозов. Книга в руках человека чувству¬ющего не ждет посещенья знатоков, ее берешь, отправляясь к дру¬зьям в Пушкино, как свою собственную, кровно ею гордясь и ей радуясь.
Совершенно же особенное спасибо Вам за «Слова». У меня было ощущенье (и оно не прошло), что во многом, вплоть до са¬мого звучанья «Слова на сон» до крайности близки, — и намерен¬но — миру «Сестры». Не смейтесь надо мной и простите, если это не так. Если же я не ошибся, дайте объясню Вам, почему так осо¬бенно я Вам за них благодарен. Они мне страшно нравятся, и в минуты, когда Калигуле3 кажется, что у него голова стеклянная, видя в «Словах» прекрасную, чудную, красящую все, на что она ни обратится, бессонную, удивительную, удивительную голову, он перестает ощупывать свою собственную и либо окончательно ус¬покаивается, либо же, в худшем случае, черпает неполное спокой¬ствие в мыслях о пользе стекла. Надо ли объяснять Вам, что «Сло¬ва» — поддержка в минуты сомненья в себе, — на что я — мастер вне соревнованья, — надо ли после пониманья, подчас загадоч¬ного, которое показали Вы некоторыми сторонами своей статьи?
И чтобы ограничиться наизамечательнейшим, — отношенье «Сестры» к революции охарактеризовано тйк, с такими зачастую совпаденьями в аргументации, что не грех задуматься о тайной ша¬лости вовремя не замеченных радиосвязей. Serment du jeu de paume4, — говорите Вы. — Чем ознаменовываются, говаривал я (таких случаев было два-три у меня на памяти, а тайны «револю¬ционности» книги доискивались у меня люди, недоуменно искав¬шие ее среди тем и набранных букв и знавшие ее наизусть силой этой самой невыясненности) — чем ознаменовываются первые взрывы истинных революций?
В качестве прирожденной природы, почти лирически — провоз¬глашаются права человека и гражданина. Дух естественного пра¬ва5, сметая условности и отвлеченья, торчавшие на станциях и по канцеляриям во всей их, — недавно казавшейся предустановлен¬ной, натуральности лилово спиртовой, денатурированной казен¬щины — превращает ненадолго мир в какой-то рай. Нет, не в ка¬кой-то. Здесь просто фраза не выписалась. Нет, действительно, — Природе — возвращается то преувеличенно бездонное значенье, какое она имела в Раю6, в этой ботанической части истории, в этой главе о порожденном, о выросшем мире. Не естественно ли еще там единобожеское богосознание? Не натурален ли там Бог. Не грехом ли, уже и там, названа та знаменитая и замечательная оп¬лошность, с которой в книге начинается и вводится… обществен¬ность… лица.
Несколько дней поглощены развивающейся пневматикой упразднений, устранений, — сметается все, что этому духу обоже¬ствленной природное™ кажется неестественным, — безбожным. Пуритане, жирондисты7, анархизм. Это происходит весной. Все валится с ног, исчезает бесследно. Кто же, кто остается на ногах, грозя с них сбиться? Этимологически странно звучит ответ на это «кто». — Остается ЛЕТСР. Лето, день и ночь на ногах, повсемест¬ное, играющее перекатами, хоркающее и блещущее, беззакатное, потрясающе милосердное своей вежливостью к человеку, потря¬сающе послушное в своем темном повиновении ночному небу, под которым, заломя голову, оно ходит по земле, апокрифически не¬поворотливое, как мастодонт, доверенный уходу детских садов¬ниц. Иначе говоря. Породить революцию можно лишь по-жирон¬дистски. До степени же факта, когда его уже исторически не вы-черкнуть, утучняют ее всегда якобинцы9. Достаточно сказанного, чтобы понять, что искусство, современное революции, неизбеж¬но, волею самой революции, уйдет в дни и годы, пораженное днем ее рожденья, и это лишь вина его впечатлительности, что памяти этой в нем никакие усилия новых условников и денатураторов не изгладят. До того отдаленного дня, в другом поколении, когда ис¬торик, тот же жирондист, что и художник, даст по-жирондистски естественную и непривычную апологию отошедшего в прошлое якобинизма.
Дорогая Марина Ивановна, может быть один неосознанный расчет на Вашу снисходительность так утомительно распростра¬нил это отступленье.
Касаясь «Послесловья», Вы замечаете о Маяковском10. Не¬ужто и это — случайность? Или может быть знаете Вы, что это — любимейшее его стихотворенье?
«Всесильный Бог Деталей»11. Теперь — строчка в стихотворе¬нии, одинокая и темная, как оговорка. Кто намекнул Вам о том, что это — формула? — Первоначально таково было заглавие всей книги. Никто этого не знает. Напомнили об этом Вы и мне.
Но в одном замечаньи о фразе: «Нельзя, не топча мирозда¬нья» — говоря об ответственности каждого шага, с содрогань¬ем при мысли, как бы: не нарушить, — Вы великодушно и са¬моотверженно обокрали самое себя. Это у Марины Цветаевой сказано.
Пляшущим шагом прошла по земле. Неба дочь. С полным передником роз, ни ростка не наруша12.
Хочется думать, — и тогда бы я искренно порадовался за Вас, за себя и за них, — что Вы давно успели подзабыть часть затрону¬тых здесь предметов. Я сознательно шел на неловкость, в которую неизбежно поставит меня Ваше заслуженно удивленное «о чем это он?» — при прочтеньи письма. И так как все-таки стыдно потче¬вать столь сильно перестоявшимся ужином, сойдемся на этот раз на том, что однажды я горячо благодарил Вас, а если и неудачно, то только оттого, что с самого же начала слишком сконфузился Ваших бровей, приподнявшихся с первого же моего слова. Если Вы уведомите меня о получении этой рукописной брошюрки, я буду радоваться, при всей заслуженной краткости такого уведом¬ленья, что не трудно себе представить. Вопросов, в согласии с толь¬ко что сказанным, задавать не решаюсь.
Целую Вашу руку.
Ваш Б. Пастернак
P. S. Я был очень огорчен и обескуражен, не застав Вас в Бер¬лине. Расставаясь с Маяковским, Асеевым, Кузминым и некото¬рыми другами, я в той же линии и в том же духе рассчитывал на встречи с Вами и с Белым. (Маяковского тогда тут не было еще.) Однако разочарованье мое на Ваш счет — истинное еще счастье против разочарования Белым. Здесь все перессорились, найдя в пе¬ресечении произвольно полемических и театрально приподнятых копий фикцию, заменяющую отсутствующий предмет. Казалось бы, надо уважать друг друга всем членам этой артели, довольствуясь вза¬имным недовольством, — без которого фикции бы не было.
Последовательности этой я не встретил даже и у Белого, ко¬торый, страшно сказать, не прочь жить и такою жизнью. Я же, по его словам, зову на луну, где жить не всякому к лицу и по нраву.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 155).
1 Ответ на письмо Цветаевой 29 июня 1922 был послан в Чехию, куда М. И.
