я радуюсь этой давно позабытой потенциальной полноте и, вероятно, «огорчая и ужасая» берегу ее от всяких, и ближайших, прикосновений. У ме¬ня опять нет времени. Иногда страшит и печалит и меня (а это гораздо хуже, ночами) роковое устройство этого колодца, кото¬рое замыкает одухотворенную чувствительность ободком видимой бесчувственности.
Тут мама и папа рядом, в коридоре. Сколько б ты отдал или сколько отдашь потом когда-нибудь за то, чтоб это было так. И что же? Вероятно пользуясь этой возможностью, я дни провожу вмес¬те с ними? Ничуть не бывало. Я не преувеличу, если скажу, что вижусь с ними, не чаще и не больше, чем в мою бытность у Роз-ловского3. Ужинаем мы врозь. Встречаемся лишь внизу за общим обедом. Что касается ужина, то это частность, имеющая другие причины. Наших нельзя уговорить попользоваться хотя бы гро¬шом медным из моих или твоих денег. И ты думаешь, верно, что это так оттого, что я — зверь? Да-да. Но осенью, когда мне еще не полагалось быть им, я растерянным и тоскующим взглядом, не умевшим отличить этого благоденствия от смерти, окидывал это семейное счастье как в его целом, так и в той части, которая была привнесена мной. Я не знал, для чего мне подниматься с постели по уграм и куда деваться от всех этих удач, от себя, столь успеш¬ного и радующего их и их знакомых, и от Женички еще более ра¬дующей их, и от них — и — что скажешь ты мне на это, Шура?
Должен сказать, что против прежнего (лучше давнопрошед¬шего) точки моего недовольства собою, окружающим, всячески¬ми данными всех порядков и прочая, и прочая умножились до того, что скоро все стороны человеческих установлений и сношений ста¬нут в моих глазах гранями разнообразного моего с ними несогла¬сья. Ни живого места кругом. Ни до чего не дотронуться, не пожа¬лев об этом после или предварительно не сообразив, насколько условно и ограничительно такое прикосновенье. Но ты бы очень ошибся, если бы отнес эти замечанья на счет заграницы. Нам очень хорошо тут живется и я доволен Берлином, как местом, где я опять так могу проводить время и может быть стану снова собой. И единственно живое место, допускающее дотрагиванье, это та мысль, которая другого могла бы испугать, — мысль, что неужели нужен колоссальный город, чуждый, сложный, с тысячею улиц, сношений, удобств, красот, возможностей и развлечений, неуже¬ли нужна жизнь в нем, сопряженная со множеством затрат и ус¬ловностей только для того, чтобы сидеть в комнате битые дни за Диккенсом в русском переводе или ни за чем вообще, и для этого ли ездят за границу. Этой мысли я как раз и не боюсь. И это недо¬разуменье уверенно и радостно разрешаю.
Впервые. — Автограф.
1 Пастернак предлагал брату на время его отъезда в Германию пропи¬сать на своей площади Штиха или Маргариту Николаевну Вильям.
2 Фришманы.
3 Журналист, хозяин квартиры в Сивцевом Вражке, где Пастернак снимал комнату в 1918 г.
202. С. П. БОБРОВУ
15 декабря1922, Берлин
15/ХИ. 22 Дорогой Сережа!
Сейчас, направляясь с Женею к ее портнихе, зашли мы ми¬моходом в Геликон. У А. Г. Вишняка1 состоит на побегушках пре¬лестный мальчик Paul, шарфом, башмаками, дутьем в кулак, на¬дивной декабрьской краснотцою и отсутствием пальто позаим-ствовавшийся у Диккенса. Он, смеясь и не расставаясь со свой¬ственной ему вообще веселостью, отстаивается за десятерых в хво¬стах перед почтового конторкой. Так как предыдущее письмо по¬шло заказным, то догадаешься, что оно прошло через его руки. При его вручении разыгралась следующая, согретая двумя голландками и до ослепительности раздутая, взбитая и смылен¬ная в обмылки двумя дуговыми лампами сцена. Завидев имя ад¬ресата, «разрешите переписать адрес», — робко заикнулся изда¬тель. «А на что Вам», — умело приступая к торгу, запросила Женя. «Я хотел бы издать «Ночного Гаспара»»2, — пауза. «Я хотел бы из¬дать его самого». — Пауза. — «Я хотел бы издать все, что он мне предложит». — Пауза. — «Прозу. Я слышал много о его прозе».
Однако моя собственная, Сережа, пришла в такой упадок, что дальше продолжать в этой «живой, повествовательной» форме я не в состоянии. Вот, вот — (если только их не изымет, перлюстри¬руя, цензура) — вот клок моих собственных волос, вылезших из этой, пронизанной экстазом, выразительною и безмерно изнурив¬шею меня первою страницей. По необходимости (врачи прописа¬ли) прибегаю к холодку. Продолжаю равнодушно, в историко-ли¬тературном духе. (Заведи будильник, рядом, на всякий случай, поставь туфли.) Сошлись вот на чем. Если хочешь, он расплатит¬ся с тобою книгами, в размере 15% всего завода. Издаст же так, как тут издают (прямо загляденье). Или же даст по английскому фунту с листа (оригинального), по 16 английских лотов (У2 ф.) с переводного. Это те самые, по существу мизерные условия, на которых и я тут с ними договаривался. А я тебе вот что скажу, сум¬ма суммой, а ты спроси Колю3, чего-чего только не накупила Лиля Юрьевна Оксане на те 5 фунтов, что Коля им дал. Так вот, если бы нашелся у тебя человек (командированный, что ли), который бы согласился на обратном пути в Россию взять с собой все те вещи, что можно было бы на гонорар купить, то такой расчет представ-лял бы для тебя очень большую выгоду. Все это справил бы тебе я, а ты бы мне сообщил №№ или лучше размеры ботинок твоих, брюк и пиджака, белья, перчаток и прочее и прочее. Спешу заметить, что таковое широкое согласье командированного или вообще пу¬тешествующего лица не только делает этот фортель выполнимым, но с покладистости такого доброжелателя собственно и начина¬ется область посылок стоящих и, в смысле затрат, — производи¬тельных. Брики, например, не могли не стеснить меня в размерах. И без того они везли чуть что не 12 чемоданов, наполовину заня¬тых подобною же альтруистикой. А это родовым образом отрази¬лось на разумности и целесообразности моей посылки. Я послал до 36 предметов, в сумме им (предметам) надлежало не превысить такого-то и такого объема (очень скромного). А такие задачи, на maximum и minimum, как относящиеся к высшей математике, да¬ром не проходят, так как жизнь и рынок строятся не по dx. По¬сылка, в общей сложности, стоила мне больше полутораста тысяч марок, не считая 60% так называемого налога, который, по счас¬тью, был взыскан с показанных Женею цен, она же их уменьшила вчетверо. Словом, ты по вещам, посланным тебе, или по тем, что увидишь, может быть, у Коли, Ксении, Буданцевых4, Вильяма, или, позднее, у Кости и у Шуры, о малости вещевого соблазна не суди. Была бы лишь готовность со стороны едущего, да деньги.
Женя же Вишняку предложила следующее условье: чтобы при равенстве предположительного гонорара, затратам по проезду и подъемным он взял сверх того на себя хлопоты по этому делу, и так сказать, выписал тебя сюда, т. е. выхлопотал бы и выслал тебе разрешенье на въезд. Он и на это изъявил столь же прямое и радостное согласье. А мы с ней принялись фантазировать на эту тему. Подумай об этом, Сережа. Спишись с ним и как-нибудь сде¬лайся. Ах, как чудно было бы тут с тобой и как хорошо бы и тебе было! Ведь несмотря на несчастную надутость Маяка, нигде его не покидающую и везде ему предшествующую (он, например, за¬казывал обнищалым, другими вовсе вещами озабоченным, нем¬цам пива на двоих: «fur mich und mein Genie») он был до гола, как малый ребенок, обезоружен, растроган и восхищен живою ог¬ромностью города, романтической подоплекой истинно немец¬кой (и до него дошедшей) стихии, больше же всего теми штуками, которые, ныряя под землю или летя поверх крыш, железнодорож¬ных вокзалов etc, etc., отпускает подземная железная дорога5. Та¬кой, чудный и трогательный, ходил он больше недели.
Вчера писем у тебя не просил. Сегодня же, по приведенному поводу, прошу скорейшего ответа. Думаю, напишет тебе и Виш¬няк. Меня же просил уговорить и поспоспешествовать.
Твой Б. П.
Часто ли видаешься с Костей Локсом? Мне рассказывали, Третьяков с Большаковым6 тоже в Москве. Как они? Что Коля? Очень ли ты на меня сердит? Странно, за письмом тебе схватил
* «для меня и моего гения» (нем.).
насморк. До слез расчихался. Бросаю, не было бы жару. А то тут испанка свирепствует. Всем поклоны.
Впервые: «Встречи с прошлым». Вып. 8, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 563).
1 Абрам Григорьевич Вишняк — владелец берлинского издательства «Геликон», в котором была издана книга Пастернака «Темы и варьяции».
2 «Ночной Гаспар» — сб. стих, в прозе французского писателя Алоизи-уса Бертрана (1807-1841). Перевод Боброва не был издан.
3 Имеется в виду Н. Н. Асеев, который просил Л. Ю. Брик купить по¬дарки его жене.
4 С. Буданцев 30 янв. 1923 г. благодарил Пастернака за присланные подарки и звал скорее возвращаться, предлагая сотрудничество во вновь образованном издательстве «Круг» (РГАЛИ, ф. 2268, on. 1, ед. хр. 63).
5 Маяковский приехал в Берлин в середине октября 1922 г. Л. Ю. Брик вспоминала аналогичный эпизод: «…в ресторане он заказывал обед офи¬цианту: «Geben sie ein Mittagessen mir und meinen Genius»* («Подайте обед мне и моему гению». — нем.). (Маяковский в воспоминаниях современ¬ников. М., 1963. С. 351.) Маяковский посвятил Германии очерк «Сегод¬няшний Берлин», описав разоренную репарациями страну, но не сказав ни слова о красоте и комфорте европейской цивилизации, которые его так взволновали.
6 С. М. Третьяков приехал из Читы в августе 1922 г. К. А Большаков в 1922 г. демобилизовался из армии (см. его автобиографию: РГАЛИ, ф. 1675, on. 1, ед. хр. 1).
203. С. П. БОБРОВУ
23 декабря 1922, Берлин
Дорогой Сергей!
Вскоре по приезде я впал в престранное унынье, от которого и по сей день не избавился и которому не подыщу причины: лю¬бая подвертывающаяся кажется правдоподобной и, следователь¬но, ни одна не подходит. Всего легче свалить вину на заграницу, как оно обыкновенно и делается: гнил-де Запад, пускай его и от-читывается, благо у него других забот нет. С него и взыскивай, на общих основаньях, если во что бы то ни стало захочешь кому-ни¬будь попенять за мою несообщительность, ничегонеделанье и про¬чие заслуги перед собой и друзьями. Однако, не шутя, — основа¬нье этого наважденья лежит глубже, и в его розысках я дошел до полного отупенья. Но не в поощренье «проклятых вопросов» это¬го рода взялся я, наконец, за перо. Дело на этот раз в шляпе, — редкий случай его действительно в ней увидеть. Кроме того, оно в шарфе, при помочах, с галстуком и в перчатках, и если, в итоге,
