наркомпочтельской части; значит тебе и видней, и судить об этом деле, и решать в нем сподручней, чем кому другому. Кстати, околачивается тут некий Зискинд3, на первый взгляд очень милый и простой мальчик, секретарь вашего наркома, о тебе говорит как о гордости комиссариата, оспаривая у других права на равное участье в таком разговоре, с особым пре¬имуществом и претензией, как, скажем, любой индус говорит о Рабиндранате Тагоре. Мне этот мальчик чем-то, — может быть этим-то, так же, как и тем, что видел Шурину постройку4, равно как и свежей неиспорченностью и прямолинейностью своего ком¬мунизма, — показался мил. Может быть ты бы его пребываньем тут воспользовался с этою целью, может быть у вас с ним сноше¬нья установлены, он ведь сюда вами командирован?

Это о запродаже и о присылке рукописи. Теперь о твоем при¬езде. Если ты решил серьезно ехать, если тебе того так же хочется, как и нам, сообщи об этом немедленно, и мы сами, помимо вся¬ких Вишняков и тому подобных, достанем и выхлопочем тебе въездную визу. Есть основанье надеяться, что это продолжитель¬ных хлопот не потребует, ибо мы пойдем по совершенно иному пути, нежели отец, хлопотавший обо мне прошлый год долго, с большим для себя трудом и меньшею удачей. Той суммы, которую тебе останется должен Вишняк, за глаза тут бы тебе хватило на три месяца. Беру нарочно срок преуменьшенный. При меньшей опасливости в расчетах за другого и всяких присоветываньях этот срок можно было бы, положа руку на сердце, — удвоить.

Вопрос о стоимости проезда, о визах отпускных и транзит¬ных и об источниках добытая оных придется решать тебе самому. Думаю однако, что полученье разрешенья на въезд в Германию послужило бы толчком и доводом к их изысканыо. Между про¬чим, да будет известно тебе, что авансы, данные мне Полонским и Литовским, я им в полной сохранности возвращаю. Я их пошлю в валюте, полностью покрывающей обе суммы (Полонскому 20 долларов, Литовскому 30). Мне пока что отработать и оправ¬дать их не пришлось, а в вечности их доброго мненья я куда как не уверен. Сегодня окажешься обманщиком, завтра неверность их перекинется на твои политические убежденья, послезавтра за гру¬добрюшную преграду, а еще когда-нибудь тебе преподадут, как писать и чувствовать надо, раскаявшись в своем незаслуженном… легковерии. Это меня не шутя огорчает, ибо о них я думаю хоро¬шо. Так вот. Доллары устойчивы; когда ни посылать их — разни¬цы не составляет. Не смог ли бы ты перевесть этот аванс на себя? Все равно они тебе там на месте для самой поездки бы понадоби¬лись, так что вопрос о пересылке их в Москву на имя обоих от этой варьяции гадательной никакой перемены не терпит. Они бу¬дут высланы. Однако, не откладывая дела в долгий ящик, замол¬вил бы ты (о себе и об этом) слово обоим. Главное, с их стороны такое авансирование тебя никаких бы новых затрат не потребова¬ло. И видя, как риск их со мною успокоительно обернулся (дес¬кать, возвращает), быть может, отважились бы они продлить толь¬ко срок своего кредита, почтенного ими уже за пропащее дело, списав его на тебя. А ты сейчас на ходу и все эти годы в работе. Что ты их ожиданья бы оправдал, яснее дня. Должен тебе между прочим сказать, что мое упущенье в этом деле явленье только ча¬стичное. Т. е. я и на себя ничего за все истекшее время не сделал. Лишь за самые последние дня взялся за работу. Оттого-то и захо¬тел видеть тебя тут. Хотя болото здешнее ничего иного, кроме про¬звища этого, не заслуживает, все же стоило бы его всколыхнуть. Тогда пришлось бы помириться тебе со Шкловским, вдвоем бы мы этого ни за что не подняли. Не вижу также возможности, как ужился бы ты тут, не примирившись с Эренбургом. Это очень хо¬роший человек и мне от души хотелось бы, чтобы он был иным, т. е. поедавши своей хорошести, позаимствовался остротой у не¬сравненно менее приятного, но более приемлемого Шкловского, который подчас поразительно все-таки разбирается в тех тонко¬стях, без коих наш брат и призванье наше немыслимы. Что тут иного пути не имеется, ты выяснил бы, вероятно, тотчас по при¬езде, не затрачивая на этот плодотворный разбор тех 4-х месяцев, что затратил я. Надеюсь, ты моих слов криво не истолкуешь. Я не занимался тут приисканьем удобных конъюнктур, да и для чего б они мне понадобились: лоботрясничать можно со всеми, как и в одиночку. Нет, я не то хочу сказать. Но сосвежу, из Петербурга, от Кузьмина*5 приехал я без предвзятых приязней и неприязней. Без предубежденья заговорил со всеми. Послушать их, так они всем скопом на редкость как хорошо ко мне относятся. Но Ходасевич,

* Так в письме.

спервоначала подарив меня проницательностью «равного» вдруг, по прочтении Колина отзыва в «Нови»6 стал непроницаемою для меня стеной с той самой минуты, как на вопрос об Асееве я ему ответил в том единственном духе, в каком я и ты привыкли гово¬рить об этом поэте. То же следует сказать и о Белом, которого я привык любить и который наверное меня разлучит с этой дорогой мне привычкой. Единственно, что меня радует, так это то, что Эренбург, к примеру сказать, и среди них популярен. Какой-либо обидной нетерпимости (политической, национальной, сословной или возрастной) здесь нет и в помине. Здесь есть нечто другое. Все они меня любят, выделяют, но… «не понимают»*7. Вдруг я оказы¬ваюсь — кубистом (?!). Внезапно для помещенья отзывов о моих стихах требуется подзаголовок «Искания», с симметрически сле¬дующей затем рубрикой «Достижений» — дающей отчет о «Счастливом Домике». Марина Цветаева помещает большую ста¬тью обо мне в Эпопее8 с подразделеньями: Пастернак и дождь, Пастернак и быт и т. д. Статью посвящает Эренбургу. Тогда в «Руле» перестают вообще мыслить эти три судьбы раздельно, и получает¬ся видимость, будто мое белобилетничество и коротконожье заш¬ли так далеко, что не под руку с приятелями я вообще ступать не учился. Марина — истинный поэт, и соседство это нисколько меня не роняет. Эренбург — прекрасный человек, слишком однажды возлюбивший Достоевского, в сущности кающийся патриот, че¬ловек большого кругозора и добрый друг, — соседство это может быть только радостным. Но, простите, если уже без соседств нельзя, если это уж никак, никак невозможно и не видано, чтобы художнику солировать под своей ответственностью и за свой страх, то ведь я был когда-то футуристом и не им ли остался я, стращая вас «кубистической» непонятностью, «высоко изобразительной и неподдельной», как хочется думать и Б. К. Зайцеву? Если уж на то пошло, то истинные соседства у нас имеются и Бог весть когда уж подсказаны чутьем и сердцем, а потом закреплены долговремен¬ным житейским побытом, признанным, наконец, и со стороны, читателем, критиком, да нет — проще, — вкусами и тяготеньями целого поколенья9. Или этого просто не существует? И все упоря-дочивается обыкновенною заявкой? Приедет Бобров — будет он, не приедет, — нет его. Приедет Вс<еволод> Иванов, — Бобровым

* Цитирую по Белому, Ходасевичу, Горькому, — они «тру¬дились» над «Темами и Варьяциями» и отступили перед абсолютной их непонятностью. (Прим. Б. Пастернака.)

будет Иванов. Приедет Вера Лурье10 — она же ею и будет. Приедет Пастернак, — будет он Лурье Верой.

Любопытное наблюденье. У нас там стерты все геральдичес¬кие бородавки. Все стригли под один номер. Тут всех величают «господами» и машинистка в Геликоне, при всем демократизме, есть лицо подчиненное. Там одна партия, здесь десять. Здесь со¬весть свободна, индивидуальность… как Прометей у Шелли. В дальнейшем, как и до сего, говорю не о немцах, но об эмигра¬ции. И замечательно. Тут нет ни возрастов, ни полов, ничего ров¬но. Восстановленье хотя бы ничтожных различий между писате-лями, читателями и издателями так страстножелательно, что уже потребности твоей в этом разнообразии никто не понимает. Выс¬казанное столь часто уже напоминало по афористичности действия зевающего, что слово приобрело тут новое свойство, лишь по име¬ни соответствующее старому, давно известному. Оно обладает за-разительностью, — заразительностью зевка. Его подхватывают и повторяют. Однако растолкай этого говорящего скворца. В его повторении не заключается ни согласия, ни возраженья.

Тогда, спрашивается, на какого черта я тебя сюда зову? Одно дело цвет нашей мысли, другое — немцы, лучше сказать, — Гер¬мания. О подземной дороге справься у Маяка. Порасспроси ез¬дивших — Лидина, Савича. Стыдно сказать, — (это значит под¬бивать на косвенную эксплуатацию да и расписываться в собствен¬ном матерьяльном убожестве не ахти как лестно), — но тут-то ты только машину и увидишь, да и оденет она тебя, и чем надо снаб¬дит. Ради одного этого уже стоит. Ну, до свиданья. Крепко тебя целую. Понял ли ты насчет денег? Они будут отосланы через не¬делю П<олонскому> и Л<итовскому>; получены же ими через две. До их полученья тебе бы следовало свахлять с ними это дело. Тог¬да ты прямо доллары (что тебе и надо) и получишь. Не придется покупать. Пиши.

Твой Б.

Как будешь отвечать, напиши, не стали ли плохо ко мне от¬носиться: ни от кого писем нет.

Впервые: «Встречи с прошлым». Вып. 8, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 563).

1 Фантастический роман Боброва «Спецификация идитола» вышел в изд. «Геликон» в 1923 г. Обложка книги — работы Л. М. Козинцевой-Эренбург.

2 Рассказ «Лотофаг» не был издан.

3 А. Зискинд — секретарь коллегии Наркомата почт и телеграфа при наркоме В. С. Довгалевском. Бобров работал в статистическом отделе Нар-компочтеля.

4 А. Л. Пастернак участвовал в проектировании здания химического института им. Л. Я. Карпова.

5 М. А. Кузмин, с которым Пастернак познакомился в Петрограде пе¬ред поездкой в Берлин, высоко оценил «Детство Люверс», считая, что в книге «Сестра моя жизнь» Пастернак отдал дань формальному моднича¬нью («Жизнь искусства», 1922, № 31).

6 Рецензия Н. Н. Асеева на «Счастливый домик» В. Ф. Ходасевича была напечатана в «Красной нови» (1922, JSfe 4).

7 Взятое в кавычки слово «трудились» принадлежит Ходасевичу. Ср.: «Однажды мы с Андреем Белым часа три трудились над Пастернаком, — вспо¬минал Ходасевич, — и весело смеялись, когда после многих усилий вскрыва¬ли под бесчисленными капустными одежками пастернаковских метафор и метонимий — крошечную кочерыжку смысла» («Дни», 13 июня 1926).

8 Марина Цветаева. Световой ливень. Поэзия вечной мужественнос¬ти («Эпопея», Берлин, 1922, № 3).

9 См. о том же в письме к В. П. Полонскому JSfe 288 от 10 янв. 1923.

10 Вера Иосифовна Лурье — поэтесса, приятельница Андрея Белого, жила в Германии, где в конце жизни вышла ее книга «Стихотворения». Poems. Berlin, 1987.

210. РОДИТЕЛЯМ

5 февраля