не оговаривай своего сужденья той или иной точкой зренья, а ответь по общему своему ощущенью и главное, относительно: в сравнении с осенью, которой я вполне доволен. Хуже ли эта зима, чем прошлая.

Поспеши написать мне по всем трем пунктам (квартира) и по поводу последнего вопроса (общая жизнь в Москве), поговори, не сказав зачем, с Вильямом, он знает состоянье «гуманитарий».

Всего лучшего. Крепко тебя целую. Не откладывай письма и пиши, не мудрствуя лукаво.

Твой Боря

Впервые. — Автограф.

1 Пастернаки вернулись в Москву в 20-х числах марта.

2 Надежда на то, что Фришманы освободили занятые комнаты.

3 23 сентября 1923 г. у Пастернаков родился сын.

4 Вопрос о том, чтобы Фришманы подыскали себе другую квартиру.

5 Имеется в виду Н. Н. Вильям-Вильмонт.

6 Речь идет о работе над масляным портретом Б. Пастернака.

7 Екатерина Васильевна Голъдингер — художница, ученица Л. О. Пас¬тернака.

212. С. П. БОБРОВУ

19 февраля 1923, Берлин

19. П. 23. Берлин Дорогой Сергей!

Больше недели я провел дома, никуда не выходя, был просту¬жен. С Идитолом тебя поздравляю. Очень занимательная, увле¬кательная вещь, читаешь, не оторваться. Очень хорошо, что сразу же по прочтении главы о морских маневрах попадаешь in medias res*. Вообще этим достоинством отличается вся первая часть. Пре¬красно описаны изверженья, где очень хорошо охарактеризованы волшебные свойства Идитола неуваженьем аппарата к законам земного притяженья. Хороши эпизоды социальные. Хорошо, что вещь, бесспорно относясь к роду захватывающей и так называе¬мой «авантюрной» литературы, — действительно захватывает чи¬тателя, не говоря уже о том, что захваченный читатель занят дей¬ствительно литературой, пускай и «авантюрной». Особенно суще¬ствен первый пункт. Сейчас ведь много говорят о бульварном, кинематографическом, авантюрном и другом романе; и хотя в

* в самую суть (лат.). 445 наше время всякая номенклатура есть набор возмутительнейших несоответствий и всяческого неподобья, надо сказать, совершен-но исключительно этим грешит формальная терминология в ис¬кусстве. К черту трагедию, слышим мы, — дайте нам оперетку1. При этом, однако, представляют себе, что один уже отказ от серь¬езности, лучше сказать, одно уже это проявленье разумной осто¬рожности в человеке, обжегшемся на «серьезной литературе», — есть чуть что не эта самая уже оперетка, которую он должен еще написать, между тем как эта вспышка осмотрительности не толь¬ко еще не оперетка, а все еще дурная трагедия непристроенного бумагомараки. «Я пишу кинематографическую вещь, вам это чуж-до, Борис Леонидович?» Да нет, знаете… да, конечно. И тут же ду¬маешь о Пупсике Легара2, под дифирамбические ревы которого немцы шли умирать на Запад. Люди забывают, что всякое А=А. Че¬ловеку кажется, что если его поползновенья создать некое N в од¬ной из областей художества приводили к рвотному камню, он по¬рвет с законами тожества, переехав в область с более легким кли¬матом, где, вероятно, всякое «ни два ни полтора» и будет в глазах его соотечественников и в его собственных той самой вещью, над которой ему заблагорассудится «работать». Твоя же вещь настоль¬ко приковывает, что вполне начинаешь жить вторым, якобы без автора существующим и отчасти ему известным планом, слоем действительности, так сказать, о которой его еще можно порас¬спросить, и тогда к напечатанному и прочтенному прибавится больший или меньший рассказ автора, составленный из ответов на твои вопросы, при постоянно бесконечном, неисчерпаемом и раззадоривающем вопрошателя остатке. Это и есть тот элемент, без которого вещь необъективна и себе равняться не может. Твой же «прозроман» объективен настолько, что например от встречи Ральфа с Порком, а тем более от столкновенья их обоих с Идито-лом, в особенности на островке, хотелось бы большего. Неявный его диалог с ними над морем показался мне прекрасным, потому что обещал нечто по глубине, страстности, возвышенности и ге¬роической фантастике, простоте (не сердись, это трудно бегло и вскользь, не выписывается) — нечто потрясающее. Обещанье это поддерживалось и артикуляцией предшествующих главок и час¬тей, равно как и глубоким «гуманизмом» по всему роману рассы¬панных оговорок и недомолвок.

А между тем глава 63-я (Ральф, Порк, Идитол) оставила меня очень неудовлетворенным3. Это — необъективная поверхностная глава, это сочинено, это «кинематографично». Так ли и о том ли следовало им говорить? Не должна ли была твоя задача в этом ме¬сте хоть несколько отличаться от той, которая перед тобой стояла при разработке Трипль-Ойля, как слагаемого. Проводил же ты до сего места достаточные между ними различья! Жалко. Этот лож¬ный трюк мог бы даже испортить все дело, превратив его в ту де¬шевую выдумку, о которой я выше говорил. Однако ничтожность долевого значенья этой полустраницы в отношении остальных пятидесяти шести — спасает дело, и я легко представляю себе чи¬тателя, которого этот островной эпизод не покоробит и который срыва тут не ощутит. Правда, ты и сам перекрыл этот случай, если и не наново, то во всяком случае достаточно неопределенной и сотканной из умолчаний пеленою, заставив занавес ко всей вещи упасть именно над этим беспардонным местечком. — Роман я про¬чел в один присест. Спасибо. Не знаю, разожмутся ли и как имен¬но разожмутся у меня челюсти в ответ на твой вопрос о причине моего близящегося возвращенья в Москву. Пускай кажется тебе это решенье беспричинным и опрометчивым, — ехать я должен, — причины скажутся и станут тебе известны. Без крепящей и доволь¬но сытной порции некоторого ужаса я об этом возвращеньи не думаю. Не говоря уже о том, как не хочется уезжать мне отсюда после моего недавнего наезда в Марбург, я еще вдобавок и издер¬жался почти что в конец (только-только на поездку хватит). Как это ни странно, последнее обстоятельство привязывает меня к Гер¬мании еще более ее уездной готики: здесь все-таки можно себя оправдать и русскому писателю, даже и писателю, несколько на это обозначенье походящему. Состоянье в героях «Тружеников Моря» не навязано тут каждому несогласному с Гюго4. Угроза того, что этот героически туманный текст, настоянный на зауряд-ось-миногах, устрицах и медузах, вот-вот разоблачится в виде доволь¬но-таки безводной пустыньки, над тобою не витает, и тебе по¬зволительно о воде даже вовсе ни в ту, ни в другую сторону не ду¬мать. Всего больше я боюсь того неизбежного самоугнетенья, ко¬торое возникает в ответ на неуклонность однообразья казенного, и хотя направлено в другую сторону, этого направленья столь же неуклонно никогда не меняет. Да и цены у нас (т. е. у вас) непри¬ступные. Это ведь не цены, а какие-то числовые индексы наглос¬ти, нахальства, необузданного измывательства. Ты знаешь, что не¬видаль эта, Валдайская возвышенность, жемчужина мира с валю¬той, опустившейся чуть ли не до земного центра, «выработала» «жизнепорядок», который идет по рублю за доллар, т. е. что в Ан¬глии на фунты легче и дешевле жить, чем на фунты же — в третьем этом Риме. И слова-то ведь все пустяковейшие. «Выработала». Мы видали ведь, небось, как она это «вырабатывала». Сколько при¬мерно стоит жизнь в Москве? — спрашивает иностранец и думает про себя: жизнь — понятье переносное, с достаточным содержа-ньем, хочешь — наставишь на Берлин, хочешь на Лондон, —- мес¬та меняются, содержанье остается, под ним мыслятся — пути со¬общенья, жилища, индустрия, большая или меньшая доступность цивилизации, — сыпучего обиходного факта, — в уровень нашей муке. А поди объясни ему, что ЖизньвМоскве —- это одно слово, и жизнь тут совершенно не при чем, если только это не слагаемое отрицательное. В параллель его представлениям о путях сообще¬нья придется говорить о путях в Дамаск5; жилища — слово непро¬износимое и смысл его не выяснен; что же до доступности циви¬лизации, то она доступна, но ее нет и в помине. За собранье же этих загадочных картинок приходится платить как за вынутый, по¬ложенный, принятый тобою и использованный в твое удоволь¬ствие Нью-Йорк. Вот что обидно.

Оттого-то и звал я тебя сюда6 и просил бедности авторского гонорара не удивляться. Тут-то перехожу ко второй, существен¬нейшей части письма. Идитол будет завтра передан издателю. Че¬ловек, выхлопатывающий «въездное» за известную мзду, — име¬ется. Как намерен ты поступить? Тотчас ли сделать ему для тебя заказ или хочешь ты нас дождаться? На этот вопрос ответь мне немедленно. Связи у меня с издателем и с людьми, которые это смогут все сделать, сохранятся и по переезде в Москву. О тебе мож¬но будет хлопотать и оттуда. Так как же быть? — На днях был у нас Лундберг7. Передал ему Мизантропов, рассказал об Идитоле. Ты на его счет осторожней выражайся, — он ценит и любит тебя, как мало еще кого. То, что ты о стихах своих пишешь, конечно не пре¬увеличено. Сдержанность Вишняка в этом отношении совершен¬но принципиальная, стихи тут расходятся плохо и он опротесто-вывает вообще рифму как таковую, но не в рассуждении авторов или направленья. Стихов не берет. Твоей прозаической комбина¬ции не отклонил, но о чем бы то ни было кроме Идитола пока говорить воздерживается, так как конъюнктура теперь тут очень тяжелая: валюта взмыла дня на три на четыре до высот небыва¬лых; чуть запоздав, полезли за ней товарные цены; теперь валюту понизили на 100%, однако цены не падают и, верно, не упадут. — Ты моим приступам брюзжанья и досадливости не придавай зна¬ченья. Назад меня тянуло ведь и прежде, чем это стало необходи¬мостью, предъявленной мне Женею. Когда же это становится фак¬том, пугает его Гаргантюическая невыгодность и бессмысленность. Целую.

Целую руку М<арии> И<вановны> и сердечно ее привет¬ствую. Жду от тебя инструкций. Твой Б.

Впервые: «Встречи с прошлым». Вып. 8, 1996. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2554, оп. 2, ед. хр. 564).

1 Высказывание можно рассматривать как ссылку на теоретиков ОПОЯЗа и ЛЕФа. См. у В. Б. Шкловского: «Самое живое в современном искусстве это сборник статей и театр Varietee, исходящий из интересности отдельных моментов, а не из момента соединения. Нечто подобное заме¬чалось во вставных номерах водевиля» («Zoo или письма не о любви» // Собр. соч. Т. I. М., 1973. С. 216). О. М. Брик писал в заметке «Не в театре, а в клубе»: «У нового клуба есть союзники в театральном мире. Это цирк и эстрада. У них то, что ему надо» («Леф», 1924, № 1. С. 22).

2 «Пупсик» — оперетта не Ф. Легара, а немецкого композитора и ди¬рижера Жана Жильбера, написанная в 1912 г.

3 В этой главе происходит встреча на необитаемом острове трех изобре¬тателей мощного взрывчатого вещества — идитола. Их случайная гибель производит на читателя впечатление сюжетного трюка для завершения ро¬мана, что Пастернак, по-видимому, и воспринял как его недостаток.

4 Имеется в виду состояние напряженной борьбы за существование, в котором, подобно герою романа Гюго «Труженики моря», постоянно нахо¬дится оппозиционно настроенный человек в Советской России. См. далее описание