уровня жизни в Москве после «выработки» искусственного долла¬рового эквивалента, официально продержавшегося у нас до 1980-х гг.

5 Путь в Дамаск — синоним чудесной встречи с Христом Савла, пос¬ле которой он стал апостолом Христа (Павлом), вместо его гонителя.

6 Пастернак серьезно подготавливал приезд Боброва в Берлин и вы¬правил ему визу, о чем писал 3 марта 1923. По поводу «соотношения меж¬ду товарными ценами и валютным курсом» Бобров запрашивал Жозефи¬ну Пастернак. Объясняя несоразмерность «выработанного» курса, Пас¬тернак писал: «…Я думаю, правильно намечу его границы, если определю сытое и безбедное существованье без излишеств ресторанного характера и сверхсметных приобретений долларов в 18-20 ежемесячно. Тут же сле¬дует, конечно, прибавить, что при общей благоустроенности и насыщен-ности всякими желдорными и электрофикационными удобствами поня-тье скромной безбедности почти совпадает с аллюром совбурского свин¬ства <...> Вещь твоя выйдет, вероятно, в начале мая. Она Вишняку очень нравится. Копи же доллары и помогай тебе в этом Бог. Сколько бы ты ни скопил, и какие бы мы тебе справки ни давали, радостного потрясенья тебе на границе не миновать, ибо никакая подготовленность не ослабляет живого изумленья, вызываемого внезапным конкретным удешевленьем вселенной в одно прекрасное утро, заговаривающее внезапно на новом и мало знакомом языке» («Встречи с прошлым». Вып. 8, 1996. С. 294). Од¬нако Бобров в Берлин так и не поехал.

7 Е. Г. Лундберг в Берлине сотрудничал в издательстве «Скифы».

213. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

22 февраля 1923, Берлин

22/11. 23

Дорогая Марина Ивановна!

Хотя бы даже из одного любопытства только, не ждите от меня немедленного ответа на письма1, потому что, будучи без сравне¬нья ниже Вас и Ваших представлений, я не принадлежу сейчас, как мне бы того хотелось, — ни Вам, ни им. Я не могу не предпо¬лагать у Вас некоторого ожиданья письма по причине того трудно сдерживаемого нетерпенья, с каким сам я жду и ищу за него при¬няться, и Вы простите мне этот неловкий, но естественный пере¬нос моих собственных чувств с себя на вас.

Целую Вашу руку. До скорого свиданья. Ваш Б. П.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 156).

1 Ответ на два письма по поводу «Тем и варьяций».

214. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

6 марта 1923, Берлин

6/ III. 23

Дорогая Марина Ивановна!

Мы уезжаем восемнадцатого марта1. В мае 1925 года я увижу Вас в Веймаре, даже и в том случае, если мы свидимся с Вами на днях2. Этого последнего я бы желал всей душою. Я не боюсь того, что мне станет после этого трудней уезжать отсюда, потому что Вей¬мар останется впереди, и будет целью и поддержкой3. Я не боюсь также, что лишусь Вашей дружбы по моем свиданьи с Вами, что бы плачевного я Вам ни рассказал и Вы бы ни увидали, потому что то и другое явится естественным продолженьем Ваших догадок не обо мне, как, за всеми поправками Вам все-таки угодно думать4, — о далеко нет, но о том родном и редкостном мире, которым Вы облю¬бованы вероятно не в пример больше моего, и которого Вы косну-лись родною рукой, родным, кровно знакомым движеньем.

Темы «первый поэт за жизнь», «Пастернак» и пр.5 я навсегда хо¬тел бы устранить из нашей переписки. Извините за неучтивость. Го¬рячность Ваша иного назначенья. Многое, несмотря на душевно-родственные мне нотабены, препровождено у Вас не по принадлеж¬ности. Будьте же милостивее впредь. Ведь читать это — больно.

За одно благодарю страшно. За позволенье думать, что об¬ращаясь к Вам, Вам же и отвечаю. Это — подарок. С этой надеж¬дой я не расстанусь. Но Вы забыли может быть?6 Это у Вас в пер¬вом письме. «Когда бы Вы ни писали, знайте, что Ваша мысль — всегда в ответ». А вот другое внушенье, это из второго. «Сумейте наконец быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным ча¬ном, ничего не задерживающим, чтобы сквозь Вас, как сквозь Бога, — прорвой!». Этого наказа я не принимаю, я его парирую. Мне в нем не нравятся два слова. «Сумейте» и «наконец»7. С Ва¬ми я меньше всего хотел бы что-нибудь уметь, слышать мне Вас без уменья надо, без установки на Вас, дело опять не в этом. До¬рогая Марина Ивановна, будемте действительно оба, всерьез и надолго тем, чем мы за эти две недели стали, друг другу этого не называя. В заключенье позвольте отнять у Вас право сердиться на меня за это письмо. Ему надлежало выразить две вещи. Одну, простейшую, непомерной глубины — Вам в лицо. Другую, тоже простую, но запутанности чрезвычайной, — всем вообще, о судь¬бе, о житье-бытье, о всякой всячине. Эту нелегкую долю оно с себя с самого же начала сложило. Напишите тотчас, приедете ли Вы, так как я пишу в расчете на живой и близкий разговор с Вами8. Ваш Б. Я.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 156).

1 Пастернаки уехали из Берлина 21 марта 1923 г. Отвечая на это изве¬стие, Цветаева писала: «Все равно, это чудовищно — Ваш отъезд, с бер¬линского ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го це¬лый день (ибо не знаю часа!) буду провожать Вас — пока души хватит» (9 марта 1923. М. Ц. Собр. соч. Т. 6. С. 238).

2 Цветаева надеялась приехать в Берлин. «Пастернак, просьба: не уез¬жайте в Россию, не повидавшись со мной <...> Итак, Пастернак, предуп¬редите, я приеду» (10 февр. 1923; там же. С. 232).

3 «А теперь о Веймаре. Пастернак не шутите. Я буду жить этим все два года напролет», — отвечала Цветаева 9 марта 1923 (там же. С. 238).

4 Цветаева обдумывала, как скажется несостоявшееся свидание на их отношениях: «не из лукавства (больше будете помнить, если не приеду. Не больше — ложь!), не из расчета (слишком буду помнить, если увижу! Все равно слишком — и больше нельзя!) и не из трусости (разочаровать, разо¬чароваться)» (9 марта; там же. С. 238).

5 Из письма Цветаевой 10 февр. 1923: «Вы, Пастернак, в полной чис¬тоте сердца, мой первый поэт за жизнь» (там же. С. 228).

6 В письме 9 марта 1923 Цветаева отвечала на этот вопрос: «И еще не забыла ли я? Нет, не забыла, если я забуду, мысль моя к вам не забудет» (там же. С. 239).

7 Из письма 11 февр. 1923 (там же. С. 236). Цветаева уточняла эту мысль 9 марта 1923: «А то, от чего открещиваетесь, надо читать так: «Сде¬лайте чудо (у меня: «сумейте»), будьте наконец тем»…»Наконец» — не к Вам, так с пера сорвалось» (там же. С. 239).

8 Цветаева не смогла приехать и 9 марта 1923 писала: «Дорогой Пас¬тернак, Я не приеду, — у меня советский паспорт и нет свидетельства об умирающем родственнике в Берлине…» (там же. С. 237).

215. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

20 марта 1923, Берлин

Дорогая Марина Ивановна.

Вы видели, Вы слышали это? Призовите на помощь Ваше род¬ное воображенье и представьте себе жизнь со всеми ее странностя¬ми и непорядками. Осмотритесь в этом представленьи: в нем най¬дите объясненье моего сдержанного величанья Вас и дикого этого запозданья. Увы, даже и это письмо преждевременно и пронесено тайком, под полою. В чем же дело? Пройдет время, которое не бу¬дет принадлежать ни мне, ни Вам, пока станет ясно моей милой терзающейся жене, что мои слова о себе и о Вас не лживы, не под-ложны и не ребячливо-простодушны. Пока она увидит воочию, что та высокая и взаимно возвышающая дружба, о которой я говорил ей со всею горячностью, действительно горяча и действительно дружба, и ни в чем не встречаясь с этой жизнью, ее знает и ее любит издали, и ей зла не желает, и во всем с ней разминаясь и ничем ей не угрожая, разминовеньем этим ей никакой обиды не наносит. Это роковая незадача, что мы не встретились втроем. Тогда от этой низ¬кой тяжбы избавлены были бы все трое. Я уверен, она полюбила бы Вас так же, как Ваши книги, в восхищеньи которыми мы с нею схо¬димся, без тягостностей и недоразумений. Как рассказать мне ей то, что нас с Вами связало, когда даже и Вам мне этого не выразить, ибо единственным выраженьем этого будет ближайшая наша жизнь в ее труде, в ее сосредоточенной тишине и в той силе, которую я единственно силою-то и почитаю и которая предшествует разме¬рам и их творит и зарождает, которая равна быть может точке и, дыша, отепляет своею умною нежностью безмерную вселенную, развернутую, раскинутую и сдерживаемую ее теплом. Что сказать мне Вам обо всем этом, если уже и сейчас возможность писать Вам или «взяться с Вами за дело» (в чем мне пока отказано) я заменяю чтеньем Толстого, ну хотя бы Воскресенья, что под рукой сейчас у меня. Вы — сестра мне, — и подумайте, с какой болью я закусываю при каждой новой строчке губы, чтобы не дать прорваться этому слову величайшей нашей мужской выразительности, дабы его го-рячая правда не попала в беду по моей ли малости, или Вашей мо¬лодости или по чем еще ином, как это всегда почти бывает с луч¬шими, с наилучшими достояньями человека.

Надо ли Вам, такой сестре, так по-родному хорошо знако¬мой со всеми секретами породистого и нравственно-породистого благородства (субстанция печалящая и усмешливая) говорить, что не Елена книжки — моя жена, что то все ушло в катастрофу, в не¬существованье1, что существованье далось мне ценой перелома, что я учился долго и трудно равнодушью, что полюбив, не дал этому чувству расти, а женился, чтобы не было опять стихов и катастроф2, чтобы не быть смешным, чтобы быть человеком, — и что я узнал чувства делимые, множественные, бренные и фраг-ментарные, не выражающиеся в стихах и их не знающие, но как бы наблюдающие человека и его сердце и их безмолвно обвиня¬ющие. Надо ли говорить Вам, что я далеко не тот, чтобы легко¬мысленно над этими призраками чувств дающими жизнь на зем¬ле не призракам, но живым детям, насмеяться за то только, что они не поют и не хватают за сердце своим одиноким и неделимым и бесследным богоподобьем, а смотрят, всматриваются и размно¬жаются деленьем. О трудно мне об этом и так, второпях. Но свято и это. Однако иначе, суше, совсем иначе, чем принято это уми-ленно выражать. Осенью ждем мы ребенка, это ее, бедную, и по¬гнало домой. Вот и едем. — Марина3, если Женя проснется, я обо¬рву письмо и так пошлю. Этот один обман да простится всем нам троим, — он невольный, дальше поднимемся, другого