не¬вымышленного мира, частый, как несущаяся конница, град от¬весного, во весь рост, чутья, предполаганья, испуга, восторга, по¬клоненья и утаиванья, — такие звуки знакомы окнам весенней ночью. О том, как услыхал я это в предпоследний раз писал я в бытность мою поэтом. В следующий, в последний раз, я это услы¬шал из Верст, и потом от Вас, изо всего, что от Вас шло, и за что я никогда не благодарил вовремя, как за отдаленное, всю ночь дер¬жащее тебя у окна, молодое, горделивое, немолчно играющее мол¬чаньем, торжественно тихое одиночество далекого, далекого во¬допада. Зачем я пишу Вам глупости, они Вас за разметываемую красоту не вознаградят, и Вас не возвратят мне, если Ваше терпе¬нье истощилось, если мое поведенье Вам в тягость и я Вас поте¬рял. Я часто представлял себе, что было бы, будь Вы тут. Я боюсь говорить об этом, так ясно я все вижу, ничего не назвав. Но одним разочарованьем было бы в жизни у Вас больше, потому что до ка¬кой бы бледности и опущенности я ни дошел, войдя к Вам и ос¬тавшись при Вас, я бы их за собой не знал, за оглушающим грохо¬том полной подлинности, за счастьем и наверное недоумевал бы и огорчался, когда Вы и другие глядели бы на меня трезвыми гла¬зами. Потому что красить Вас и Вас дополнять нечем и не к чему. И как легко бы я стал ничтожеством (для Вас неловким). Есть ус¬тойчивый, бестрепетно сторожевой порядок, порядок Верст и рас¬стояний, без которых некуда было бы удаляться далям, неоткуда катиться их гулу. Они умнее нас. Их разорять нельзя. Я заметил, что думая о Вас, всегда закрываю глаза. Я тогда вижу свой дом, жену, ребенка, всё вместе, себя, лучше сказать то место среди них, куда я должен откуда-то вернуться и возвращаюсь. И вот с закры¬тыми глазами продолжаю я видеть их в какой-то их радости, в подъеме, точно приток неведомо откуда взявшихся планов или на¬дежд влился в них, или у них праздник, и они не знают, как его назвать, я же знаю (и может быть говорю им) и имя этому празд¬нику — Вы. Ничем у меня из головы этого представленья не вы¬шибить. Я уже раз Вам о нем говорил. Я верю в это чутье, слиш¬ком часто оно мне является, и мое постоянное любованье Вами сопровождает. Я ему слепо доверяюсь, хотя ни понять, ни осмыс¬лить его не в силах. Возможно, что это предчувствие какое-то, — безо всякой мистики, лишнего глубинничанья и литературы. В том, как я люблю Вас, тб, что жена моей любви к Вам не любит, есть знак неслучайный и себе подчиняющий, — о если бы Вы это по¬няли! Что он может значить? А Бог его знает. У него может быть только два значенья. Либо нам не суждено свидеться (ну скажем меня вдруг завтра не станет, и тогда к чему было бы понапрасну их огорчать или отчуждать). Либо же суждено нам, и в это я верю, встретиться вне всякой неправды, как бы непонятно и несбыточ¬но это ни казалось.
Я ловлю себя на том, что говорю уже не с Вами, а о Вас с са¬мим собой или с двойником моей Жени. Это ведь неуклюже и не касается Вас, и Вам скучно наверное, родной, родной мой воздух, насильно с воли втянутый в комнату к посторонним! Сегодня ров¬но год, как я сдерживаюсь, таюсь и для Вас не существую1. Дань
неправде ведь и эта нарочитая нищета. Мне хочется писать Вам. Я буду писать про всякую всячину, без иронии, я буду обо всем пробалтываться Вам. Это будут (если пойдут) — ровные, почти неподвижные письма. Сразу же, как только я обращаюсь к Вам, Марина, меня подымает до самого предела преданности и этот уровень длится ровно, без спаданий, головокружительно.
Ваш Б. П.
Ищите случая как с Синезубовым2, рассказывайте о себе, пе¬редавайте все что можно, стихи же посылайте полностью, все, все, что напишете, одна Вы еще поэт под этим нашим небом.
Мой адрес: Волхонка 14 кв. 9. Прощайте.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 157). Датируется по содержанию.
1 Предыдущее письмо Пастернака написано 20 марта 1923 г.
2 Речь идет о встрече Цветаевой в Праге с художником Н. В. Синезу¬бовым, учеником Л. О. Пастернака и участником группы «Маковец». Ве¬роятно, через него Пастернак послал свое письмо Цветаевой, а та переда¬ла цикл стихов под назв. «Стихи к Вам», включивший в себя написанное в феврале 1923 г.
220. Ф. К. и Ж. Л. ПАСТЕРНАКАМ
17 апреля 1924, Москва
Дорогие Федя и Жоня!
Теперь и вы стали большими и взрослыми1. Мы как-нибудь приедем к вам, когда вас дома не будет, и спросим у горничной, дома ли gnadige Frau Велите тогда ей провести нас по дому, у вас, наверное, будет тихо, светло, много цветов и рояль в углу. Так как вы оба сущие ангелы, то вы, конечно, не будете так звереть друг на друга, как это у нас с Женей случается, — обстоятельство, ли¬шающее ваш тихий брак в теплом климате при раскрытых окнах признака настоящих уз2.
Что ж это вы выдумали и как это направленье называется? Да ведь вы почти независимыми будете? И путешествовать? И все повторится? И, может быть, у вас где-нибудь под диваном можно Молоди обнаружить? И Пречистенку? И Гастона с орешками?3 Как это удивительно, что все эти десятилетья где-то (как тикающие часы) жила и сохранялась неизменная, свойственная семье мелан-
* уважаемая госпожа (нем.). 460 холическая нежность, временами казавшаяся серою, как Шура, и она все сберегла и все под ее неощутимым призором сохранилось. И теперь все это у вас.
И далекое, далекое детство, Мясницкая, Мансбах4, Pichon, Варсонофьевский переулок, все лета со всеми дачами, скарлати¬на, Пречистенка, война, Уфа, революция, октябрьские бои и око¬пы, немецкое посольство, железный занавес блокады, голод и хо¬лод, папа в куцавейке, польский коридор5. — И все это опять со-шлось и больше всего, если не сказать — все, — у вас, Федя и Жоня. И папа и мама у вас и их миры (там-то и теплилась все сберегшая нежность), и Лида, и скоро Шура будет, и не случайно, что не бу¬дет меня.
Ах, не сберегло меня ничто, и все, что я отдал, уже не вернется ко мне. Нет музыки и не будет. Может еще быть поэзия (Люверс), но не должно быть и ее, потому что надо существовать, а никак не ее требует современность, и придется мне импровизацию словес¬ную также оставить, как и фортепьянную. Это печально. Это та пе¬чаль, которою была окаймлена долголетняя нежность, все сохра¬нившая, и вот выразить ее на деле, в судьбе, пришлось мне.
Но не думайте, что я тут в каком-то особо плохом положении или терзаюсь миражем, призрачными страданьями. В таком по¬ложении и Андрей Белый, и многие еще, и веку не до того, что называлось литературой. Со всем жаром, на какой только спосо¬бен, поздравляю вас. Крепко, крепко обнимаю вас обоих и целую.
Пишу в субботу на Страстной. Все убрали, и Шура с Женей стелют скатерти и расставляют куличи и пасху, яйца, ветчину. Ка¬кие глупости! А кулич с пасхой от Эйнема, который теперь назы¬вается Красный Октябрь. А на дворе снег, густой, густой. Я почти плачу, пиша вам.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford). Датируется по упоминанию Страстной субботы.
1 2 апреля 1924 г. состоялась свадьба Ж. Л. и Ф. К. Пастернаков.
2 Известие о свадьбе Жозефины было встречено Пастернаком взры¬вом негодования, обрушенным на родителей, способствовавшим этому браку (письмо не сохранилось). Приводимое здесь обращено уже непос¬редственно к молодоженам. Через месяц пришло письмо сестры, послан¬ное тайком от родителей через Лидию, где Жозефина называла причиной своего брака душевную невозможность настоящей любви после сжегшей ее отроческой влюбленности в сводного брата композитора, Владимира Николаевича Скрябина, в 1913 г. в Молодях, и воспитавшей в ней мечту о монашестве. «Мне несказанно больно за Жонечку, но и Федю мне страш¬но жалко, — писал Пастернак жене 22 мая 1924. — Ты подумай, все это происходит на второй месяц этой благословленной стариками абракадаб¬ры, он сидит в банке или вернее мечется по нем, а тем временем она пи¬шет это письмо (!) — и ждет его (?!) — но ведь и этот человек, милый и чудесный, — он тоже этой каторги не заслужил. Как это у них все проис¬ходит. Как чудовищно. Как фатальна была эта скрытность у нее! Да ведь проговорись она, у меня нашлась бы сотня советов ей и внушений, а у тебя тысяча, вместо этого одного, заверенного всеми этими — носителя¬ми цилиндров» («Существованья ткань сквозная». С. 53).
3 Под страницей Пастернак сделал примеч.: «Это на рожденье всяко¬го из семьи Федя такой торт приносил».
4 Жозефина училась в гимназии Мансбах на Басманной.
5 Перечисляются обстоятельства и события последних лет жизни в России Ф. К. Пастернака.
221. Н. С. ТИХОНОВУ
21 апреля 1924, Москва
21/IV. 24
Напрасно, дорогой Николай Семенович, обиделись Вы на меня и даже, как мне передавали, — рассердились. Взаимное сно¬шение поэтов требует большой веры друг во друга, и если я замед¬лил ответом, Ваше воображенье должно было подсказать Вам ка¬кие угодно другие объясненья моего безмолвия, но никак не те, которые могут рассердить или обидеть. Вот видите, не будь у Вас сердца на меня, я прямо бы начал с извинений, а теперь же случай проводит меня прямо к Вам мимо них.
Вы спрашивали о моей поэме1. В начале зимы затеял я боль¬шую отчетную вещь, трезвую, сухую и немолодую, в представле¬нии моем носились только: тон и размер, — и всего менее я стал бы звать ее поэмой, — да, затеял я, значит, ее писать и сделал глу¬пость, показав ее кое-кому на неделе же ее первого возникнове-нья. Теперь этого не поправить, да и целая зима прошла, утвердив мою оплошность, и потребуются слишком длинные нитки, что¬бы этот, на год отплывший, не продолженный кусок приметать к продолженью, чем далее, тем менее терпимому и предвидимому. В той же форме, которой поспособствовали слабость воли, обсто¬ятельства и прочая вспомогательная дребедень, порция этого мно¬гословия вскорости выйдет в «Лефе», и Вы успеете ею восхитить¬ся. Вчера я держал ее корректуру и должен сказать, что по скуке и тупоумию это произведенье вполне совершенное.
Когда Ахматова про Вас сказала, будто собираетесь Вы по¬рвать навсегда (я не помню выраженья) с писанием стихов «сю¬жетных» и «о чем-нибудь», я громко эту ее фразу подхватил
