относится к этому типу без всякой особенной

нежности и давно уже осуждает с полным единодушием то воспитание палкой, которое выработывает и формирует плотоядных карликов. Один только г.

Гончаров пожелал возвести тип карлика в перл создания; вследствие этого он

произвел на свет Петра Ивановича Адуева и Андрея Ивановича Штольца; но эта

попытка, во всех отношениях, похожа на поползновение Гоголя представить

идеального помещика Костанжогло и идеального откупщика Муразова. Тип

карликов, по-видимому, уже не опасен для нашего сознания; он не прельщает

нас больше, и отвращение к этому типу заставляет даже нашу литературу и

критику бросаться в противоположную крайность, от которой также не мешает

поостеречься; не умея остановиться на чистом отрицании карликов, наши

писатели стараются противопоставить торжествующей силе угнетенную

невинность; они хотят доказать, что торжествующая сила нехороша, а

угнетенная невинность, напротив того, прекрасна; в этом они ошибаются; и

сила глупа, и невинность глупа, и только оттого, что они обе глупы, сила

стремится угнетать, а невинность погружается в тупое терпение; свету нет, и

оттого люди, не видя и не понимая друг друга, дерутся в темноте; и хотя у

поражаемых субъектов часто сыпятся искры из глаз, однако это освещение, как

известно по опыту, совершенно не способно рассеять окружающий мрак; и как бы

ни были многочисленны и разноцветны подставляемые фонари, но все они в

совокупности не заменяют самого жалкого сального огарка.

Когда человек страдает, он всегда делается трогательным; вокруг него

разливается особенная мягкая прелесть, которая действует на вас с

неотразимою силою; не сопротивляйтесь этому впечатлению, когда оно побуждает

вас, в сфере практической деятельности, заступиться за несчастного или

облегчить его страдание; но если вы, в области теоретической мысли, рассуждаете об общих причинах разных специфических страданий, то вы

непременно должны относиться к страдальцам так же равнодушно, как и к

мучителям, вы не должны сочувствовать ни Катерине, ни Кабанихе, потому что в

противном случае в ваш анализ ворвется лирический элемент, который

перепутает все ваше рассуждение. Вы должны считать светлым явлением только

то, что, в большей или меньшей степени, может содействовать прекращению или

облегчению страдания; а если вы расчувствуетесь, то вы назовете лучом света

— или самую способность страдать, или ослиную кротость страдальца, или

нелепые порывы его бессильного отчаяния, или вообще что-нибудь такое, что ни

в каком случае не может образумить плотоядных карликов. И выйдет из этого, что вы не скажете ни одного дельного слова, а только обольете читателя

ароматом вашей чувствительности; читателю это, может быть, и понравится; он

скажет, что вы человек отменно хороший; но я с своей стороны, рискуя

прогневать и читателя и вас, замечу только, что вы принимаете синие пятна, называемые фонарями, за настоящее освещение.

Страдательные личности наших семейств, те личности, которым порывается

посочувствовать наша критика, более или менее подходят под общий тип вечных

детей, которых формирует ласковое воспитание нашей бестолковой жизни. Наш

народ говорит, что «за битого двух небитых дают». Имея понятие о дикости

семейных отношений в некоторых слоях нашего общества, мы должны сознаться, что это изречение совершенно справедливо и проникнуто глубокою практическою

мудростью. Пока в нашу жизнь не проникнет настоящий луч света, пока в массах

народа не разовьется производительная деятельность, разнообразие занятий, довольство и образование, до тех пор битый непременно будет дороже двух

небитых, и до тех пор родители в простом быту постоянно будут принуждены

бить своих детей для их же пользы. И польза эта вовсе не воображаемая. Даже

в наше просвещенное время детям простолюдина полезно и необходимо быть

битыми, иначе они будут со временем несчастнейшими людьми. Дело в том, что

жизнь сильнее воспитания, и если последнее не подчиняется добровольно

требованиям первой, то жизнь насильно схватывает продукт воспитания и

спокойно ломает его по-своему, не спрашивая о том, во что обходится эта

ломка живому организму. С молодым человеком обращаются так же, как и со

всеми его сверстниками; других ругают — и его ругают, других бьют — и его

бьют. Привык или не привык он к этому обращению — кому до этого дело? Привык

— хорошо, значит выдержит; не привык — тем хуже для него, пусть привыкает.

Вот как рассуждает жизнь, и от нее невозможно ни ожидать, ни требовать, чтобы она делала какие-нибудь исключения в пользу деликатных комплекций или

нежно воспитанных личностей. Но так как всякая привычка приобретается всего

легче в детстве, то ясно, что люди, воспитанные лаской, будут страдать в

своей жизни от одинаково дурного обращения гораздо сильнее, чем люди, воспитанные палкой. Воспитание палкой нехорошо, как нехорошо, например, повсеместное развитие пьянства в нашем отечестве; но оба эти явления

составляют только невинные и необходимые аксессуары нашей бедности и нашей

дикости; когда мы сделаемся богаче и образованнее, тогда закроется по

крайней мере половина наших кабаков, и тогда родители не будут бить своих

детей. Но теперь, когда мужик действительно нуждается в самозабвении и когда

водка составляет его единственную отраду, было бы нелепо требовать, чтобы он

не ходил в кабак; с тоски он мог бы придумать что-нибудь еще более

безобразное; ведь есть и такие племена, которые едят мухомор. Теперь и палка

приносит свою пользу, как приготовление к жизни; уничтожьте палку в

воспитании, и вы приготовите только для нашей жизни огромное количество

бессильных мучеников, которые, натерпевшись на своем веку, или помрут «от

чахотки, или превратятся понемногу в ожесточенных мучителей. В настоящее

время вы имеете в каждом русском семействе два воспитательные элемента, родительскую палку и родительскую ласку; и то и другое без малейшей примеси

разумной идеи. И то и другое из рук вон скверно, но родительская палка

все-таки лучше родительской ласки. Я знаю, чем я рискую; меня назовут

обскурантом, а заслужить в наше время это название — почти то же самое, что

было в средние века прослыть еретиком и колдуном. Я очень желаю сохранить за

собою честное имя прогрессиста, но, рассчитывая на благоразумие читателя, надеюсь, что он понимает общее направление моей мысли, и, вооружившись этим

упованием, осмеливаюсь уклоняться от общепринятой рутины нашего дешевого

либерализма. Палка действительно развивает до некоторой степени детский ум, но только не так, как думают суровые воспитатели; они думают, что коли

посечь ребенка, так он запомнит и примет к сердцу спасительные советы, раскается в своем легкомыслии, поймет заблуждение и исправит свою греховную

волю; для большей вразумительности воспитатели даже секут и приговаривают, а

ребенок кричит: «Никогда не буду!» и, значит, изъявляет раскаяние. Эти

соображения добрых родителей и педагогов неосновательны; но в высеченном

субъекте действительно происходит процесс мысли, вызванный именно ощущением

боли. В нем изощряется чувство самосохранения, которое обыкновенно дремлет в

детях, окруженных нежными заботами и постоянными ласками. Но чувство

самосохранения составляет первую причину всякого человеческого прогресса; это чувство, и только оно одно, заставляет дикаря переходить от охоты к

скотоводству и земледелию; оно кладет основание всем техническим

изобретениям, всякому комфорту, всем промыслам, наукам и искусствам.

Стремление к удобству, любовь к изящному и даже чистая любознательность, которую мы в простоте души считаем бескорыстным порывом человеческого ума к

истине, составляют только частные проявления и тончайшие видоизменения того

самого чувства, которое побуждает нас избегать боли и опасности. Мы

чувствуем, что некоторые ощущения освежают и укрепляют нашу нервную систему; когда мы долго не получаем этих ощущений, тогда организм наш расстроивается, сначала очень легко, однако так, что это расстройство заставляет нас

испытать какое-то особенное ощущение, известное под названием скуки или

тоски. Если мы не хотим или не можем прекратить это неприятное чувство, то

есть если мы не даем организму того, что он требует, тогда он расстроивается

сильнее, и чувство делается еще неприятнее и томительнее. Для того чтобы

постоянно чем-нибудь затыкать рот нашему организму, когда он таким образом

начинает скрипеть и пищать, мы, то есть люди вообще, стали смотреть вокруг

себя, стали вглядываться и прислушиваться, стали двигать самым усиленным

образом и руками, и ногами, и мозгами. Разнообразное двигание совершенно

соответствовало самым прихотливым требованиям неугомонной нервной системы; это двигание так завлекло нас и так полюбилось нам, что мы занимаемся им

теперь с самым страстным усердием, совершенно теряя из виду исходную точку

этого процесса. Мы серьезно думаем, что любим изящное, любим науку, любим

истину, а на самом деле мы любим только целость нашего хрупкого организма; да и не любим даже, а просто повинуемся слепо и невольно закону

необходимости, действующему во всей цепи органических созданий, начиная от

какого-нибудь гриба и кончая каким-нибудь Гейне или Дарвином.

IX

Если чувство самосохранения, действуя в нашей породе, вызвало на свет

все чудеса цивилизации, то, разумеется, это чувство, возбужденное в ребенке, будет в малых размерах действовать в нем в том же направлении, Чтобы

привести в движение мыслительные способности ребенка, необходимо возбудить и

развить в нем ту или другую форму чувства самосохранения. Ребенок начнет

работать мозгом только тогда, когда в нем проснется какое-нибудь стремление, которому он пожелает удовлетворить, а все стремления, без исключения, вытекают из одного общего источника, именно из чувства самосохранения.

Воспитателю предстоит только выбор той формы этого чувства, которую он

пожелает возбудить и развить в своем воспитаннике. Образованный воспитатель

выберет тонкую и положительную форму, то есть стремление к наслаждению; а

воспитатель полудикий поневоле возьмет грубую и отрицательную форму, то есть

отвращение к страданию; второму воспитателю нет выбора; стало быть, очевидно, надо или сечь ребенка, или помириться с тою мыслию, что в нем все

стремления останутся непробужденными и что ум его будет дремать до тех пор, пока жизнь не начнет толкать и швырять его по-своему. Ласковое воспитание

хорошо и полезно только тогда, когда воспитатель умеет разбудить в ребенке

высшие и положительные формы чувства самосохранения, то есть любовь к

полезному и к истинному, стремление к умственным занятиям и страстное

влечение к труду и к знанию. У тех людей, для которых эти хорошие вещи не

существуют, ласковое воспитание есть не что иное, как медленное развращение

ума посредством бездействия. Ум спит год, два, десять лет и, наконец, доспится до того, что даже толчки действительной жизни перестают возбуждать

его. Человеку не все равно, когда начать развиваться, с пяти лет или с

двадцати лет. В двадцать лет и обстоятельства встречаются не те, да и сам

человек уже не тот. Не имея возможности справиться с обстоятельствами, двадцатилетний ребенок поневоле подчинится им, и жизнь начнет кидать это

пассивное существо из стороны в сторону, а уж тут плохо развиваться, потому

что когда на охоту едут, тогда собак поздно кормить. И выйдет из человека

ротозей и тряпка, интересный страдалец и невинная жертва. Когда ребенок не

затронут никакими стремлениями, когда действительная жизнь не подходит к

нему ни в виде угрожающей розги, ни в виде тех обаятельных и серьезных

вопросов, которые она задает человеческому уму, — тогда мозг не работает, а

постоянно играет разными представлениями и впечатлениями. Эта бесцельная

игра мозга называется фантазиею и, кажется, даже считается в психологии

особенною силою души. На самом же деле эта игра есть просто проявление

мозговой силы, не пристроенной к делу. Когда человек думает, тогда силы его

мозга сосредоточиваются на определенном предмете и, следовательно, регулируются единством цели; а когда нет цели, тогда готовой мозговой силе

все-таки надо же куда-нибудь деваться; ну, и начинается в мозгу такое

движение представлений и впечатлений,