И критика твоя косая.—
Под наклонившихся престолов царских сень
Народы ликовать стекал ися толпами.
По мненью твоему, туман.
Прости! но с критикой твоей я не согласен,
И в этих двух стихах смысл, кажется мне, ясен!
Зато другие два, как шумный барабан,
Рассудку чуждые, лишь только над ушами
Господствуют: мои трон у галлов над главами,
Раз грянувшись…
Своими страшными кусками
Подобен сухарю и так же сух, как он.
Словечко вспыхнул мне своею быстротою
Понравилось — винюсь, смиряясь пред тобою;
И робкою пишу рукою:
Вспылал, разверзнувшись как гибельный вулкан.
Но чем же странен великан,
С развалин пламенных ужасными очами
Тут, право, милый друг, карикатуры нет!
Вот ты б, малютка, был карикатура,
Когда бы мелкая твоя фигура
Задумала с развалин встать
И на вселенну посверкать.
А тень огромная свирепого тирана…
Нет… Я горой за великана!
Зато, мой друг, при сих забавных трех стихах
Пред критикой твоей бросаю лирой в прах
И рад хоть казачка плясать над их могилой:
Там всё…
И вот как этот вздор поправил Феб мой хилой:
Там всё—и весь, и град, и храм — взывало: брань!
Всё, раболепствуя мечтам тирана, дань
К его ужасному престолу приносило…
Поправка — но вопрос, удачна ли она?
И мздой свою постель страданье выкупало!
Конечно, здесь твой вкус надменный испугало
Словечко бедное: постель? Постель бедна
Для пышности стихов —не спорю я нимало;
Но если муза скажет нам:
И мздой свой бедный одр страданье выкупало,—
Такой стишок ее понравится ль ушам?
Как быть! но мой припев: поправь, как хочешь, сам!
120 И дай вздохнуть моей ты лени —
Тем боле, что твои совсем некстати пени
За этот добрый стих, в котором смысла нет;
И юность их была, как на могиле цвет!
Здесь свежесть юная и блеск цветочка милый
Противоположен унынию могилы;
На гробе расцветя, цветок своей красой
Нам о ничтожности сильней напоминает:
Не украшает он, а только обнажает
130 И гроба гость, цветок — символ для нас унылый,
Что все живет здесь миг и для одной могилы…
И хитростью…
Мой друг, я не коснусь до первых двух стихов!
В них вся политика видна Наполеона!
И всем известно нам, что, неизбежный ков
Измены, хитрости расставивши близ трона,
Лишь только добивал его громами он.
Не будь Наполеон —
Разбитый громами охотно я б поставил!
и° Последние ж стихи смиренно я поправил,
А может быть, еще поправкой и добил:
По ним свободы враг отважною стопою
За всемогуществом шагал от боя к бою!
Что скажешь? угодил? —
А следующий стих, на ратей переходы
Служащий рифмою, я так переменил:
Спешащих раздробить еще престол свободы.
Еще трем карачун; их смуглый мой зоил
(Воейков) На смерть приговорил:
И вслед ему всяк час за ратью рать летела —
И по следам его на место: вслед всяк час
Поставить рожица мне смуглая велела!
И я исполнил сей приказ!
Уж указуешь путь державною рукой —
Приказано писать: Уж отверзаешь путы
Перед тобой весь мир — писать: перед тобою
Мир — весь же зачеркнуть…
Еще на многие стихи он покосился,
Да я не согласился.
(ПРОЩАНИЕ)
Воейков, этот день для сердца незабвенный!
Здесь возвращение мое
Ты за год праздновал в родной друзей семье.
Как странник, в круг ее случаем заведенный,
Ты мыслил между нас минуту отдохнуть,
Потом опять идти в свой одинокий путь
С несовершившимся желаньем
И с темным счастья ожиданьем!
Но здесь тебе твое не дале рок сказал…
И Провидение здесь всем, что в жизни мило,
Тебя в душе твоей Светланы наградило!
Друг, благодарственный фиал
Незримому, Тому, кто нам не изменяет,
Который и самим бедам
Всегда во благо быть для нас повелевает!
Ему поверим мы! Ему от нас обет —
Украсить жизнию Его прекрасный свет!
И быть в кругу Его прекраснейших созданий,
Достойным всех Его святых благодеяний!
* * *
Вам, милая, наш друг-благотворитель,
От счастливых детей мольба в веселый час:
Вкушайте счастие беспечно между нас!
Покой ваш нашего спокойствия хранитель!
С доверием подайте руку нам,
И верным ваших чад сердцам
Себя с надеждой поручите;
Их на добро благословите,
А общий жребий свой —оставим небесам!
* * *
з° Друзья, в сей день был мой возврат!
Но он для нас и день разлуки;
На дружбу верную дадим друг другу руки!
Кто брат любовию, тот и в разлуке брат!
О, нет! Не может быть для дружбы расстоянья!
Вдали, как и вблизи, я буду вам родной,
А благодарные об вас воспоминанья
* * *
Вас, добрая сестра, на жизнь друг верный мой,
Всего, что здесь мое, со мною разделитель!
4° Вас брат ваш, долбинский минутный житель,
Благодарит растроганной душой
За те немногие мгновенья,
Которые при вас, в тиши уединенья,
Спокойно музам он и дружбе посвятил!
Что 6 рок ни присудил,
Но с долбинской моей семьею
Разлука самая меня не разлучит!
Она лишь дружеский союз наш утвердит!
* * *
Мой ангел, Ваничка, с невинной красотою,
5° С улыбкой милой на устах,
С слезами на глазах,
Боясь со мной разлуки,
Ко мне бросающийся в руки,
И Машенька, и мой угрюмый Петушок,
Мои друзья бесценны…
Могу ль когда забыть их ласки незабвенны!
О, будь же, долбинский мой уголок,
Спокоен, тих, храним святыми небесами!
Будь радость ясная ваш верный семьянин,
бо ц чтоб из нас в сей жизни ни один
Не познакомился с бедами!
А если уж нельзя здесь горе не узнать,
Будь неизменная надежда вам подруга!
Чтоб вы при ней могли и горе забывать,
Что б ни было, не забывайте друга!..
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. С. Янушкевич ЛИРИКА ЖУКОВСКОГО
В «поэтическом хозяйстве» В. А. Жуковского границы между «ли¬рикой» и «не лирикой» весьма подвижны и неопределенны. И хотя его репутация как «лирика по преимуществу» (Г. А. Гуковский) доста¬точно устойчива, корпус его лирического творчества четко не обозна¬чен. Сам поэт во многом провоцировал своих издателей и исследова¬телей на ошибки и неточности в определении состава его лирическо¬го наследия.
Прижизненные издания своей поэзии Жуковский обозначал од¬ним понятием — «стихотворения», а жанровыми рубриками: «лириче¬ские стихотворения», «послания», «романсы и песни» (С 1—2), с добав¬лением в С 3 «элегий», «сельских стихотворений», «баллад» — подчер¬кивал их разнообразие. В этом смысле обозначение «стихотворения» приобретало расширительный характер как аналог поэзии вообще. Характерной тенденцией автоиздательской позиции Жуковского ста-новится увеличение раздела «Смесь», в который легко переходят сти¬хотворения из других разделов. И хотя в «Общем оглавлении» к по¬следнему прижизненному изданию (С 5) рубрикация остается, а раз¬дел «Смесь» все увеличивается1, Жуковский впервые решается на хро¬нологический принцип расположения материала.
Последовательное выделение баллад и стихотворных повестей, сказок и поэм, что проявилось уже в С 4 и специальном издании «Бал¬лад и повестей» (Ч. 1—2. СПб., 1831), а в С 5—эпических и драмати¬ческих стихотворений позволяет говорить о том, что к концу жизни Жуковский воспринимал лирику как самостоятельную часть своего наследия уже без четкой жанровой рубрикации.
1 Матяш. С. 150—154.
— А С.Янушкевич —
Лирика Жуковского—динамичная творческая система. Она живет в большом контексте времени и в атмосфере творческого развития са¬мого поэта. И в этом смысле ее этапы и проблемы обусловлены как идеями времени, так и глубоко индивидуальными поисками.
Жуковский входит в русскую поэзию на рубеже веков, в предчувствии ее золотого века. В своих пансионских стихотворениях 1797—1800 гг. он постоянно колеблется в выборе традиции: с одной стороны, пер¬вые опыты ощутимо связаны с ломоносовско-державинской одой, с дру¬гой— в них следы карамзинско-дмитриевской сентиментальной поэзии. Процесс элегизации одической традиции происходит именно через син¬тез этих традиций, осложненных идеями нравственного самоусовершен¬ствования и масонской эмблематикой. Ранний Жуковский эклектичен, но в этой эклектике—прорыв к новому поэтическому мышлению.
Как известно, «родиной русской поэзии», точнее, «началом истинно человеческой поэзии» (Вл. Соловьев), стало «Сельское кладбище» Жу¬ковского— перевод одноименной элегии английского сентиментали¬ста Т. Грея. Но не менее значим и тот факт, что лирика Жуковского 1801—1805 гг. формируется в тесном взаимодействии с поэтической философией английского предромантизма. Две редакции «Сельского кладбища» (1801—1802 гг.) и другой перевод из Грея (пиндарическая ода «Успехи поэзии») 1802 г., работа над переложением «Опустевшей деревни» Голдсмита (1805), интерес к произведениям Томсона, Драй-дена, Попа—все это рождало новый тип поэтической рефлексии, со¬стояние меланхолии, «философии грусти»2. По точному замечанию ис¬следователя, «это было утверждение нового направления»3.
Суть этого нового направления определялась выработкой элегиче¬ского языка русской лирики. Поэтика «кладбищенской элегии», ха¬рактерные черты которой на русской почве обозначил Жуковский в «Сельском кладбище»4, и меланхолическая рефлексия переводов из английских поэтов определили новое содержание поэзии, то, что точ¬но сформулировал еще В. Г. Белинский: «выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь»5. Франклиновы дневники 1804—1805 гг.,
2 Об этом см.: Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии // Уч. зап. Московского куль-турологического лицея № 1310. Вып. 2. М.,1997. С. 144 и сл.
3 Левин. С. 249.
4 Об этом см.: Вацуро. Гл. 3.
5 Белинский. Т. 7. С. 190.
406
— Лирика Жуковского —
как «памятники ранних попыток русской мысли анализировать внут¬реннего человека»6, стали своеобразной лабораторией его психологи¬ческой лирики.
Белевское уединение 1806 г. способствовало лирическому взрыву после затянувшейся творческой паузы. В течение апреля-декабря Жу¬ковский создает около 50 стихотворений разных жанров. Огромная внутренняя работа по самообразованию и самоусовершенствованию дала почву для творческих поисков, вырвалась в лирическом излия¬нии. Адекватной формой такого выражения становится монолог-испо¬ведь. Уже в переводе «Опустевшей деревни» Голдсмита Жуковский разрабатывает эту форму лирики, но подлинный расцвет она пережи¬вает в группе стихотворений 1806 г.: «Послание Элоизы к Абеляру», «Отрывок перевода элегии» (из Парни), «Песня» («Когда я был лю¬бим…»), «Сафина ода», «Идиллия» («Когда она была пастушкою про¬стой…»), «Прощание старика», элегия «Вечер», «К Эдвину», «Песнь барда над гробом славян-победителей».
В форму монолога поэт вмещает различное жанровое содержание: послание, элегия, песня, романс, мадригал, ода, идиллия и т. д. Но главным становится не выявление жанровой специфики, а поиск но¬вых форм лирического выражения. Характерно, что Жуковский, по существу, разрушает жанровые каноны, раскрывая прежде всего при-роду человеческих страстей. Именно с этой авторской установкой свя¬зана специфика лирического «я» в монологах 1806 г. Средневековая монахиня, древнегреческая поэтесса, старик, бард, молодые влюблен¬ные—таковы своеобразные маски лирического героя. Басенные опы¬ты Жуковского этого же времени—логическое продолжение поисков в области выражения индивидуальной психологии. Это был путь к то¬му методу психологического анализа, который так точно позднее оп¬ределит П. А. Вяземский: «(…) дать языку души такую верность, когда говоришь за другую душу…»7
Такая многоликость лирического героя Жуковского была связана с процессом создания персонажа-характера, помещенного в различные жизненные ситуации. Общая идея высокой всепоглощающей любви обыгрывается в разных вариантах. В «Послании Элоизы к Абеляру» — любовь, побеждающая схиму, все затворы и запреты; в «Отрывке эле-
6 Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977. С. 39. 7ОА. Т. 1. С. 284—285.
407
— А С.Янушкевич —
гии»—любовь в минуты измены; в «Сафиной оде»—огонь любви; в «Прощании старика»—потеря любви; в «Песне» — память о любви; «К Эдвину» — мольба, заклинание любви. В этом смысле можно гово¬рить о цикле стихотворений 1806 г.—«превратности любви».
Проблема внутреннего человека в лирике Жуковского определяет¬ся его пониманием личности вообще. Разделяя просветительскую идею внесословной ценности человека, Жуковский уже рано наметил свой тип героя.
В двух стихотворениях—«Герой» и «Человек», написанных почти одновременно (1800—1801), он дал свое представление об идеале лич¬ности. Отталкиваясь в первом стихотворении от традиционного оди¬ческого понимания героя как высокой по сану личности, прославив¬шейся своими военными победами, Жуковский полемически говорит о герое
