напоминания,
433
чтоб всяк скрывал огонь и гасил свечи» (Покоящийся трудолюбец. 1785. Ч. 4. С. 187).
Ст. 72. Там, может быть, лежит неведомый Мильтон…—Джон Мильтон (1608—1674), великий английский поэт, автор поэмы «Потерянный рай».
Ст. 74. Там, может быть, Кромвель неукротимый…—Оливер Кромвель (1599—1658), деятель английской буржуазной революции XVII века.
Э. Жилякова
(«Ничтожный человек! что жизнь твоя? — Мгновенье…») (С. 49)
Автограф неизвестен.
Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в Публичном акте, бывшем в Университетском благородном пансионе. Декабря 21 дня 1801 года. М., 1801. С. 15—21.
Перепечатано: УЗ. 1803. Кн. 2. С. 9—18, с подписью: «В. Жуковский», не-значительными стилистическими изменениями и без последней строфы. В прижизненные собрания сочинений не входило. Печатается по тексту УЗ. Датируется: конец 1801 г.
Основанием для датировки являются слова из письма Андрея Тургенева к Жу-ковскому от 10—14 декабря 1801 г.: «сказал, что ты пишешь оду и что первый ку¬плет самый отчаянный» (Письма Андрея Тургенева. С. 378). Общий контекст письма—воспоминание о первом переводе Жуковским Греевой «Элегии», раз¬мышление о новом расположении духа позволяют с уверенностью говорить, что речь идет о его оде «Человек». В. И. Резанов отмечал ее перекличку с кругом влияний, «испытанных нашим поэтом в пансионе», имея в виду «Размышления в вечерние часы» Хр. Штурма, «Книгу премудрости и добродетели» Д од елея, пере¬вод И. П. Тургеневым книги Иоанна Масона «Познание самого себя» (Резанов. Вып. 1. С. 167—173).
Хотя стихотворение было прочитано на публичном акте в пансионе, оно уже отражало новое состояние Жуковского после окончания учебы и было связано с его службой в Соляной конторе, с неопределенностью положения, с новыми лите-ратурными пристрастиями, продиктованными атмосферой Дружеского литера¬турного общества.
В первоначальном варианте текста последняя строфа, отброшенная в публика¬ции УЗ, звучала так:
О вы, птенцы наук, путь жизни перед вами!
Теките, ополчась премудрости мечом,
Изгнав из сердца страх — и бледных бедствий сонм
Исчезнет как туман пред дневными лучами;
Вас радость, слава, вечность ждут.
434
По всей вероятности, снятие этих стихов, актуальных для чтения на публич¬ном акте в пансионе из-за прямой обращенности к его воспитанникам, публика¬ции 1803 г. придавало ббльшую этико-философскую обобщенность.
Созданная «в подражание Юнгу» (см.: Левин. С. 260), ода Жуковского была уже в большей степени ориентирована на поэзию русского сентиментализма, пре¬жде всего Н. М. Карамзина. Как убедительно показала Н. Д. Кочеткова, «кроме явных параллелей с письмами Мелодора и Филалета здесь можно обнаружить и соотнесенность со стихотворением Карамзина „К самому себе»» (Ж. и русская куль-тура. С. 193).
Необходимо учитывать соотношение оды Жуковского с одой Державина «Бог». Номинация двух од, их юнговско-вольтеровский подтекст позволяют гово¬рить о корректности такой историко-литературной параллели. Это тем более ин¬тересно в контексте перевода в 1798 г. юным Жуковским (вместе с С. Е. Родзян-кой) на французский язык оды Державина, текст которого пансионеры послали Державину сразу же после его публикации. Ср.: «Плененные редкими, неподра¬жаемыми красотами оды Вашей „Бог», мы осмелились перенести ее на француз¬ский язык, и Вам на суд представляем перевод свой» (письмо от января 1799 г.— СС1.Т. 4. С. 557).
* А Worm! а God! Young.— О червь! О Бог! Юнг (англ.). Эпиграф восходит к 1-й песне «Ночей» английского поэта-сентименталиста Эдварда Юнга (1683—1765). Этими же словами до Жуковского воспользовался Державин в оде «Бог». Ср.: «Я царь,— я раб,— я червь,— я Бог!» (об этом см.: Резанов. Вып. 1. С. 168—169; Ле¬вин. С. 260).
Ст. 32…. а жизнь—с бедами брань…— К этим словам Жуковский сделал приме-чание: «Юнг», «подразумевая то место из II „Ночи», где говорится: „Life is war; eternal war with woe» („Жизнь—война, вечная война с бедствиями» — Night II. 9—10)»—Левин. С. 260.
Ст. 50. Пред взором Вечного ничто?..—Жуковский сопроводил этот стих приме-чанием: «Вольтер». Ср. с одой Державина «Бог»: «А я перед тобой — ничто».
Ст. 66. Познай себя, познай!..— Этот призыв находится в тесной связи с идеями Московского университетского пансиона, нашедшими свое выражение в новиков-ских изд., и прежде всего в книге Иоанна Масона «Познание самого себя», кото¬рую в 1783 г. перевел И. П. Тургенев. Гл. 1 «Важность и свойство сего познания» открывалась словами: «Познай самого себя», которые были выделены курсивом и напечатаны посреди отдельной строки (см.: Иоанна Масона. Познание самого се¬бя (…). Перевел И.(ван) Т.(ургенев). М., 1783. С. 4).
А. Янушкевич
435
1802
(«Уже бледнеет день, скрываясь за горою…») (С. 53)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 1—3) — черновой, с заглавием: «Сельское кладбище. Греева Елегия». Копи и:
1) РНБ, оп. 1, № 13. л. 5—10 об.— рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуков¬ского, с заглавием: «Сельское кладбище. 1802 года в сентябре».
2) РНБ, оп. 2, № 2, л. 25—27 — рукою А. А. Протасовой, с правкой Жуковского и заглавием: «Сельское кладбище. Греева Елегия».
Впервые: ВЕ. 1802. 4.6. №24. Декабрь. С. 319—325 —с заглавием: «Сель¬ское кладбище, Греева элегия, переведенная с английского» и подзаголовком: «Переводчик посвящает А. И. Т(ургенев)у», с подписью: «В. Жуковский».
В прижизненных изданиях: УЗ. 1803. Кн. 2. С. 103—114; Пантеон рус¬ской поэзии, изд. Павлом Никольским. СПб., 1814. Ч. 1. С. 85—92; Собрание об¬разцовых русских сочинений и переводов в стихах. СПб., 1816. Ч. 5. С. 3—9; С 1—5; в С 1—2 (отдел «Смесь») отнесено к 1801, в С 3—4 (отдел «Элегии»), в С 5 от¬несено к 1802 г. и снято посвящение А. И. Тургеневу.
Датируется: май-сентябрь 1802 г. на основании творческой истории и ука¬заний копии № 1.
Элегия Т. Грея «Сельское кладбище» была известна в русских переводах еще в XVIII в. Но прозаические переложения с французского перевода П. Летурнера не сделали ее фактом русского литературного сознания. По замечанию исследова¬теля, «решающее значение в истории восприятия Грея в России имел перевод В. А. Жуковского «Сельское кладбище» (Левин. С. 248; там же, с. 274—276—биб¬лиография русских переводов элегии). Одновременно с Жуковским делает пере¬вод элегии П. И. Голенищев-Кутузов (подробнее см.: Янушкевич. С. 44—45), но именно перевод Жуковского, по определению Вл. Соловьева, «может считаться началом истинно человеческой поэзии», «родиной русской поэзии» (ВЕ. 1897. № 11. С. 347).
Второе обращение Жуковского к элегии Грея (см. примеч. к «Элегии» 1801 г.) относится к маю-сентябрю 1802 г. Этот перевод был сделан в Мишенском, о чем Жуковский вспоминал в письме А. П. Зонтаг от 29 января 1833 г.: «(…) хочу у по-дошвы Швейцарских гор посидеть на том низком холмике, на коем стоял наш Мишенский дом со своею смиренною церковью, на коем началась моя поэзия Греевой элегией» (УС. С. 109). А. П. Зонтаг в статье «Несколько слов о детстве Ва¬силия Андреевича Жуковского» (1849) писала: «Летом на вакации Василий Анд¬реевич приезжал к нам в Мишенское (…). Местоположение Мишенского прекрас¬но; оно часто вдохновляло юного поэта. Тут, в 1802 г., на холме возле церкви тру¬дился он над переводом первой своей пьесы, обратившей на него внимание пуб¬
436
лики: Греевой элегии „Сельское кладбище»» (Зонтаг. С. 13). Наконец, в предисло-вии к своему третьему переводу «Сельского кладбища» (1839) Жуковский сооб¬щал: «Греева элегия переведена мною в 1802 году и напечатана в „Вестнике Евро¬пы», который в 1802 и 1803 г. был издаваем Н. М. Карамзиным. Это мое первое печатное стихотворение» (Современник. 1839. Т. 16. С. 216). Насчет «первого пе¬чатного стихотворения» Жуковский был не совсем точен, но, несомненно, Жуков¬ский как поэт начинается именно с этой публикации.
Творческая работа Жуковского над элегией продолжалась и после ее публика¬ции в ВЕ. Вплоть до последнего прижизненного собрания стихотворений (С 5) он вносил в ее текст существенные исправления. Направление этого процесса было связано с углублением нравственно-философского содержания и разработкой принципов психологического анализа, нового элегического языка.
Прежде всего, Жуковский усиливает минорную элегическую суггестию, фор¬мируя русский тип «кладбищенской элегии» (подробнее см.: Вацуро. С. 52—73). Ср. ст. 8—9 ВЕ: «Лишь дикая сова, степя под древним сводом II Мохнатой башни сей, ви¬нит перед луной» — С 1—5: «Лишь дикая сова, таясь под древним сводом II Сей башни, се¬тует, внимаема луной…».
В изображении мечтательного поэта и чувствительного героя, похороненного на сельском кладбище, акцентируются душевная сосредоточенность, уныние и одиночество. Ср. ст. 112 ВЕ: «Лежал над тихою, прекрасною рекой» — С 1—5: «Лежал, задумавшись, над светлою рекой»; ст. 117 ВЕ: «Грустя, задумавшись, тоскою отягчен¬ный»— С. 1—4: «Прискорбный, сумрачный, с главою приклоненной».
Одновременно Жуковский, в отличие от «Элегии» Андрея Тургенева, усилива¬ет светлую интонацию при описании земного бытия. Он вводит в текст старосла-вянизмы, придающие описанию торжественность, и внедряет элементы сельской идиллии. В работе над переводом в С 1—5 четко просматривается тенденция Жу-ковского «просветлить» и смягчить настроение уныния и тревоги перед бездной смерти мыслью о бессмертии души каждого из смертных, равных перед судьбой, и вечной духовной связи за пределами земной жизни. Ср. ст. 94 ВЕ, С 1—2: «Наде¬ется друзьям оставить пепел свой» — С 3—5: «Надеется друзьям оставить пламень свой»; ст. 103 С 1—2: «И к гробу твоему, тоскою заведенный» — С 3—5: «И к гробу твое¬му мечтой сопровожденный»; ст. 140, С 1—4: «Кто знает, что нас ждет за гробовой дос-кой»— С 5: «С надеждою, что жив Спаситель-Бог».
Многочисленные изменения в С 1—5 связаны с работой Жуковского над оди-ческим строем, отчетливо выражающим идею поэта о значимости человеческого достоинства как высшей нравственной ценности, о социальном равенстве людей. Жуковский варьирует темы, интонации, усложняя одическую структуру «внедре¬нием элегизирующих ее стилевых включений» (см.: Топоров. С. 233). Ср. ст. 38 ВЕ: «Не смейте спящих здесь безумно укорять»—С 1—5: «Напрасно спящих здесь спеши¬те презирать»; ст. 62 ВЕ: «Защитник сельских прав, тиранства смелый враг» — С 4—5: «Защитник сограждан, тиранства смелый враг».
Во второй редакции «Сельского кладбища» определилась художественная сис¬тема Жуковского, давшая язык русской элегии и получившая развитие во всей его лирике. «Греевский слой» явственно ощутим в его оригинальных произве¬
437
дениях—в «Вечере», «Певце», «Славянке», «На кончину Ея Величества королевы Виртембергской» и др.
«Сельское кладбище» положило начало целому этапу в истории русской по¬эзии и явилось эталоном жанра элегии. В этом плане характерно признание К. Н. Батюшкова в письме 1817 г.: «Мне хотелось бы дать новое направление мо¬ей крохотной музе и область элегии расширить. К несчастью моему, тут-то я и встречусь с тобой. „Павловское» и „Греево кладбище»! (…) Они глаза колют» (Ба¬тюшков. Т. 2. С. 442). Язык «Сельского кладбища» со своей «пленительной сладо¬стью» «вошел как целое важной составной частью в фонд русского поэтического языка» (Топоров. С. 208). На этой традиции вырастала поэзия Пушкина и поэтов его круга (подробнее см.: Вацуро. С. 48—73).
Плодотворным оказался жанровый синтез оды и элегии, соединение высокой патетики и проникновенного лиризма для Лермонтова в «Смерти поэта». С пере¬вода Жуковского, по мнению С. С. Аверинцева, начинается «русский лиризм в (…) особом, самоуглубленно-лакримозном смысле» (ТОДРЛ. Т.
