в течение долгого времени, даже после основания в 1619 году
Батавии, самым активным центром острова, негоцианты ежедневно собирались на
одной из городских площадей в часы, когда рынок заканчивал торговлю.
Индия — это, по преимуществу, страна ярмарок, являвшихся одновременно
гигантскими торговыми и религиозными мероприятиями, ибо устраивались они, как
правило, в местах паломничества. Весь полуостров приходил в движение во время их
проведения. Отдадим дань восхищения их массовости и размаху, однако, с другой
стороны, не являются ли они признаком традиционной экономики, обращенной в
известном смысле к прошлому? Напротив, хотя ярмарки и существовали в исламском
мире, они не были ни такими многочисленными, ни такими крупными, как в Индии.
Исключения, вроде ярмарки в Мекке, лишь подтверждают правило. В самом деле,
города исламских стран, сверхразвитые и сверхдинамичные, обладали механизмами и
орудиями высших уровней обмена. Простые векселя имели там столь же обычное
хождение как и в Индии и сочетались с прямыми платежами в наличных деньгах.
Целая система кредитов связывала мусульманские города с Дальним Востоком. Один
английский путешественник, возвращавшийся в 1759 году из Индии, отправляясь из
Басры в Константинополь и не желая вносить свои деньги на депозитный счет в
отделении Ист-Индийской Компании в Сурате, оставил 2000 пиастров наличными
одному банкиру в Басре, который вручил ему переводный вексель, составленный на
«лингва франка», который следовало предъявить его коллеге в Халебе. Теоретически,
путешественник должен был неплохо заработать на этой операции, однако выигрыш
оказался значительно меньше ожидаемого. Раз на раз, как говорится, не приходится.
Обобщим сказанное. Если сравнивать европейскую экономику с экономикой
остального мира, то, как представляется, она обязана своим более быстрым развитием
превосходству своих экономических инструментов и институтов — биржам и
различным формам кредита. Между тем, все без какого-либо исключения механизмы
и ухищрения обмена можно обнаружить и за пределами Европы. Степень их развития
и использования там различны, при этом можно выстроить определенную иерархию:
почти достигает верхнего уровня Япония, а также, возможно, страны Малайского
архипелага и Ислама; там же, безусловно, располагается и Индия с ее развитой сетью
кредита, обслуживаемой торговцами-бания, с ее практикой денежных ссуд под
рискованные предприятия и страхования судов. Этажом ниже находится Китай с его
традицией самодостаточности. Наконец, непосредственно под ними гнездятся тысячи
экономик, не вышедших из примитивного состояния.
Тот факт, что мы установили классификацию экономик мира, не лишен
определенного значения. Я буду исходить из этой иерархии в следующей главе, где я
попытаюсь оценить позиции, занимаемые рыночной экономикой и капитализмом. В
самом деле, такое упорядочение по вертикали сделает анализ более продуктивным.
Над огромной массой повседневной материальной жизни растянула сеть своих очагов
рыночная экономика, постоянно поддерживающая жизнь своих структур. И обычно
лишь еще выше, наслаиваясь на рыночную экономику, развивается и процветает
капитализм. Можно сказать, что при таком подходе видна экономическая жизнь всего
мира как бы на настоящей рельефной карте.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ИГРЫ ОБМЕНА
В своей предыдущей лекции я отметил то особое место, которое в период с XV по
XVIII век занимал огромный сектор самодостаточного натурального хозяйства,
остававшегося, в основном, совершенно чуждым экономике обмена. Даже в Европе,
наиболее развитой части мира, вплоть до XVIII века, и даже позднее, имелись
многочисленные зоны, мало участвовавшие в общей жизни континента и упорно
продолжавшие вести замкнутое существование в условиях почти полной изоляции.
Сегодня я хотел бы остановиться на вещах, относящихся непосредственно к обмену,
для обозначения которых будут использованы два термина: рыночная экономика и
капитализм. Использование двух терминов указывает на то, что мы предполагаем
различать оба эти сектора, которые, на наш взгляд, не сливаются в единое целое.
Повторим, впрочем, что эти два рода деятельности — рыночная экономика и
капитализм до XVIII века оставались в меньшинстве и что огромная масса
человеческих действий охватывалась, поглощалась огромной сферой материальной
жизни. Если рыночная экономика и распространялась вширь, если она и покрывала
уже обширные пространства и достигла зримых успехов, то слой ее был все еще по
прежнему тонок. Что же касается той реальности Старого Порядка, которую я —
правильно или не вполне правильно — называю капитализмом, то она принадлежит
блестящему, усложненному, но весьма узкому слою, не охватывающему всей
экономической жизни, и не создававшему — здесь исключения лишь подтверждают
правило — собственного «способа производства», который обладал бы внутренней
тенденцией к самораспространению. И даже так называемый торговый капитализм
был пока еще далек от того, чтобы овладеть и управлять рыночной экономикой в
целом, хотя последняя и является необходимым предварительным условием его
господства. И все же роль капитализма на национальном, международном и мировом
уровне становилась уже очевидной.
I
Рыночная экономика, о которой я уже говорил в первой главе, предстает перед нами в
достаточно ясном и недвусмысленном виде. По правде говоря, историки отводили ей
главенствующее место. Именно к ней приковано всеобщее внимание. По сравнению с
ней, производство и потребление представляют собой еще мало обследованные
континенты, их количественный анализ пребывает в начальном состоянии. Эти миры
нелегко понять. Напротив, вокруг рыночной экономики не утихают разговоры. Ей
посвящены многие страницы архивных документов — в городских архивах и частных
семейных архивах купцов, документы судебных органов и полиции, записи дебатов в
торговых палатах, книги нотариусов… Как же ее не заметить и как ею не
заинтересоваться? Она так и не сходит со сцены.
Возникает, естественно, опасность, что лишь она останется в поле зрения, лишь ее
будут описывать во всем великолепии жизненных подробностей, упорно создающих
иллюзию ее непосредственной реальности, в то время как она — лишь часть обширного
целого, которой сама ее природа отводит скромную роль связующего элемента между
производством и потреблением, и которая до XIX века представляла собой лишь
более или менее плотный и прочный слой, простертый между океаном повседневной
жизни, служащим ей опорой, и процессами капитализма, которые в доброй половине
случаев оказывали на нее управляющее воздействие.
Немногие историки ясно осознают наличие этого предела, который, ограничивая
рыночную экономику, определяет ее сущность и указывает на ее подлинную роль.
Витольд Кула как раз принадлежит к тем немногим, на кого не производят
чрезмерного впечатления колебания рыночных цен, их всплески и падения, их
кризисы, их далекие корреляции и тенденции к выравниванию — короче, все, что
делает ощутимым постоянное увеличение объема обменов. Воспользуемся одним из
созданных им образов: важно всегда заглядывать на дно колодца, достигая взглядом
глубоко лежащей массы воды — материальной жизни, которую, конечно, затрагивают
рыночные цены, однако далеко не всегда проникая в нее и увлекая ее за собой. Так и
любая экономическая история будет катастрофически неполной, если она не сумеет
учесть эти два регистра — надземную часть колодца и его дно.
При всем этом вполне очевидно, что зона этой динамичной жизни, каковой является
рыночная экономика, в период с XV по XVIII век непрерывно расширялась.
Признаком, который указывает на этот факт и подчеркивает его, является цепная
реакция изменения рыночных цен, преодолевающая любые пространства. Цены
приходят в движение во всем мире: в Европе, согласно бесчисленным свидетельствам
наблюдателей, но также в Японии и Китае, в Индии, во всем исламском мире (в
частности, в Оттоманской империи), в Америке — в тех ее частях, где рано начинают
играть свою роль драгоценные металлы, т.е. в Новой Испании, Бразилии, Перу. И
повсюду наблюдается относительное соответствие цен, выравнивание которых
происходит с более или менее ощутимыми сдвигами во времени. Эти сдвиги едва
заметны в Европе, где экономика различных стран тесно связана между собой, однако
в Индии конца XV — начала XVI века такие разрывы достигают двадцати и более лет
по отношению к Европе.
Короче, так или иначе, определенная экономика уже связывает различные рынки
мира, эта экономика вовлекает в свои потоки лишь отдельные редкие товары, а также
драгоценные металлы и привилегированных путешественников, уже совершавших
кругосветные путешествия. Испанские восьмерные монеты, чеканившиеся из
американского «белого металла», через Средиземное море, Оттоманскую империю и
Персию достигали Индии и Китая. С 1572 года американский «белый металл»
пересекает и Тихий океан, и на этот раз новым путем, через Манилу, также попадает в
Китай.
Как же этим связям, этим цепочкам, этим потокам, этим главным маршрутам не
привлечь внимания историков? Эти зрелища завораживают историков так же, как
они завораживали современников. Даже первые экономисты, — что, вы думаете, они в
действительности изучают, если не спрос и предложение на рынке? На что же
направлена жесткая экономическая политика городов, если не на контроль за
городскими рынками, их снабжением, их ценами? И любой монарх, едва в его актах
начинает просматриваться некая экономическая политика, о чем он заботится? не о
национальном ли рынке, не о торговом ли флоте страны, нуждающемся в защите, не о
национальной ли промышленности, которую необходимо поддерживать на
внутреннем и внешнем рынке? Именно в этой узкой и чувствительной зоне рынка
оказывается возможным и логичным — действовать. Она чутко реагирует, как
свидетельствует ежедневная практика, на предпринятые шаги. В результате
сложилось устойчивое мнение — справедливое или не вполне, — что обмен сам по себе
играет решающую, уравновешивающую роль, что с помощью конкуренции он
сглаживает неровности, согласует предложение и спрос, что рынок — это скрытое и
благосклонное божество, «невидимая рука» Адама Смита, саморегулирующаяся
система, какой представлялся рынок в XIX веке, основа экономики, если
придерживаться выдвинутого тогда лозунга о полной свободе торговли («laissez faire,
laissez passer»).
Эти представления отчасти истинны, отчасти недобросовестны, отчасти иллюзорны.
Разве можно забыть, как часто рынок искажался, фальсифицировался, как
фактические или официальные монополии произвольно устанавливали цены? И
особенно важно, признавая позитивную роль конкуренции, создаваемой рынком
(«первая вычислительная машина на службе человека»), отметить, что рынок
представляет собой лишь несовершенную связь между производством и
потреблением, — несовершенную хотя бы в силу того, что она является неполной.
Подчеркнем последнее слово — неполная. В самом деле, я верю в достоинства и важное
значение рыночной экономики, но я не верю в ее полное господство. Между тем, до
сравнительно недавнего времени экономисты рассуждали лишь в рамках ее схем и
руководствуясь ее уроками. Для Тюрго в обращении и заключалась ни много ни мало
вся экономическая жизнь. Значительно позднее Давид Рикардо также замечает лишь
узкую, хотя и бурную реку рыночной экономики. И если в течение последнего
полувека экономисты, наученные опытом, уже не ратуют за автоматические выгоды
экономического либерализма (laissez faire), то этот миф пока еще не выветрился из
общественного сознания и еще витает над политическими дискуссиями сегодняшнего
дня.
II
В конечном счете, если я употребил слово «капитализм» в дискуссии об эпохе, в
которой, как по-прежнему считается, у него нет «права гражданства», то это потому,
что мне нужен был термин, отличный от термина «рыночная экономика», для
обозначения явно другой деятельности. В мои намерения, разумеется, не входило
«впустить волка в овчарню». Я прекрасно знал (ведь столько историков уже говорили —
и со знанием дела), что этот боевой клич двусмыслен, дьявольски наполнен
современностью, а потенциально — и анахроничен. И если, пренебрегая
осторожностью, я распахнул перед ним дверь, у меня на это были многие причины.
Прежде всего, некоторые процессы, протекавшие между XV и XVIII веком нуждаются
в особом названии. Присмотревшись к ним, убеждаешься, что простое отнесение их к
рыночной экономике в обычном понимании граничит с абсурдом. Слово же, которое
при этом само приходит на ум — это капитализм. В раздражении вы гоните его в дверь
— оно тут же возвращается в окно. Ибо вы не находите для него адекватной замены — и
это симптоматично. Как сказал один американский экономист, лучшим доводом за
использование слова капитализм, как бы его ни
