порочили, является тот факт, что не

найдено ничего другого, чтобы его заменить. Конечно, этот термин обладает

существенным недостатком: за ним тянется целый шлейф споров и ссор. Однако эти

ссоры — добрые, менее добрые и вовсе вздорные — не могут быть, по правде говоря,

проигнорированы; нельзя действовать и вести обсуждение так, как если бы их не

существовало. Есть и еще более серьезный недостаток: это слово наполнено смыслом,

который придает ему современная жизнь.

Ибо слово капитализм входит в широкое употребление в самом начале XX века. Я

склонен усматривать, с некоторой долей произвола, разумеется, что его реальное

вхождение в современный язык связано с появлением в 1902 году широко известной

книги Вернера Зомбарта «Современный капитализм» («Der moderne Kapitalismus»).

Маркс этого слова практически не употреблял. И вот нам напрямую грозит обвинение

в худшем из грехов — анахронизме. «Никакого капитализма до промышленной

революции не было, — воскликнул однажды один еще молодой историк, — капитал — да,

но капитализм — нет!»

Между тем никогда даже далекое прошлое не отделено от современности

непреодолимой пропастью, между ними не может не быть определенной

преемственности или, если угодно, контаминации. Опыт прошлого постоянно

находит свое продолжение в настоящем и наполняет его. Вот и многие историки,

причем не из последних, замечают ныне, что признаки промышленной революции

появляются задолго до XVII века. Возможно, лучшим доказательством, чтобы в этом

убедиться, будет картина, наблюдаемая в некоторых современных развивающихся

странах, которые, имея, так сказать, успешный пример для подражания перед

глазами, предпринимают неудачные попытки провести у себя промышленную

революцию. Короче, похоже, что эта нескончаемая и постоянно вызывающая споры

диалектика прошлого-настоящего, настоящего-прошлого просто является

средоточием и смыслом существования истории.

III

Вам так и не удастся призвать к порядку и определить слово капитализм так, чтобы

оно служило исключительно целям исторического объяснения, если вы не поместите

его в рамку, очерченную двумя словами, которые поддерживают его и придают ему

его смысл: это слова капитал и капиталист. Капитал – это ощутимая реальность,

совокупность легко идентифицируемых средств, постоянно находящихся в работе;

капиталист — это человек, который управляет или пытается управлять включением

капитала в непрерывный процесс производства, на поддержание которого обречены

любые общества; капитализм — это в общих чертах — но только в общих — тот способ,

которым проводится — обычно в не самых альтруистических целях — бесконечная игра

такого включения.

Ключевым словом является капитал. В работах экономистов оно приобрело ярко

выраженное значение «капитальные богатства». Оно не означает, таким образом,

только накопленную сумму денег, но и могущие быть использованными и

используемые результаты любого прошлого труда: капитал – это дом, собранное

зерно, корабль, дорога. Однако капитальные богатства оправдывают свое имя лишь в

том случае, если они участвуют в возобновляемом процессе производства: деньги,

составляющие неиспользуемое сокровище, не являются капиталом, не будет им и

неиспользуемый лес и т.д. Приняв это к сведению, задашься вопросом: известно ли

нам хотя бы какое-нибудь одно человеческое общество, которое не накапливало бы

капитальных благ, которое не использовало бы их регулярно в своей трудовой

деятельности и которое в ходе этой деятельности не восстанавливало бы их, не

заставляло бы их приносить доход? Самая бедная деревня XV века на Западе имела

дороги, поля, очищенные от камней, окультуренные земли, ухоженные леса, живые

изгороди, сады, водяные мельницы, запасы семян… Расчеты, произведенные для

экономик Старого Порядка, показывают, что соотношение между совокупным

продуктом года работы и суммой капитальных богатств — тем, что по-французски

принято называть достоянием (patrimoine) — составляло 1 к 3 или 4, т.е., в сущности,

было тем же, что Кейнс допускал применительно к современным экономикам. Таким

образом, каждое общество, вероятно, имеет в качестве резерва эквивалент трех или

четырех годовых доходов, который оно использует для успешного ведения

производства; впрочем, это достояние лишь частично привлекается для этих целей,

никогда на все 100 процентов.

Оставим, однако, эти проблемы. Вам они известны не хуже, чем мне. Я должен вам, в

сущности, объяснить лишь одну вещь: каким образом я могу провести значимое

различие между капитализмом и рыночной экономикой? Между рыночной

экономикой и капитализмом?

Конечно же, вы не ждете от меня абсолютного противопоставления — вот, мол, внизу

вода, над ней — масло. Экономическая реальность не состоит из простых веществ.

Однако, вам нетрудно будет принять допущение, что возможны, по меньшей мере, две

формы рыночной экономики (A и B), отличимые друг от друга хотя бы из-за различий

в устанавливаемых ими человеческих, экономических и общественных отношениях.

К первой категории (A) я бы отнес повседневный рыночный обмен, местную торговлю

или обмен на небольшие расстояния — поставки хлеба или леса в ближайший город — и

даже торговлю в несколько более широком радиусе, если она носит регулярный,

предсказуемый, рутинный характер и открыта как для крупных, так и для мелких

торговцев.

Таковы поставки зерна из Прибалтики через Данциг в Амстердам в XVII веке,

поставки растительного масла и вина из Южной Европы в Северную – представьте

караваны немецких повозок, отправляющиеся каждый год за белым вином в Истрию.

Хорошим примером таких обменов, не таящих никаких сюрпризов, где все как на

ладони, где всякому заранее известна подноготная любой сделки и можно всегда

прикинуть будущую прибыль, может служить рынок небольшого городка — местечка.

На нем встречаются, главным образом, производители – крестьяне, крестьянки,

ремесленники и покупатели – либо из самого местечка, либо из близлежащих

деревень. Изредка появляются самое большее два-три торговца, т.е. посредника

между производителем и потребителем. Такой торговец может при случае нарушить

жизнь рынка, подчинить его, повлиять на цены, маневрируя запасами товара: может

случиться, что мелкий перекупщик, в нарушение установленного порядка, перехватит

крестьян у входа в местечко, купит их продукцию по сниженной цене, а затем сам

станет продавать ее покупателям — это простейший вид махинаций,

распространенный вокруг любого местечка и тем более города, способный при

известном распространении вызвать повышение цен. Таким образом, даже в

воображаемом идеальном местечке с его упорядоченной, законной торговлей «в

открытую», «из рук в руки, глаза в глаза», согласно известному немецкому

выражению, не будет полностью исключен обмен по модели B, стремящийся

ускользнуть от гласности и контроля. В свою очередь, регулярная торговля, в которой

участвуют крупные караваны судов, груженных зерном, является гласной торговлей:

кривая цен при отплытии из Данцига и по прибытии в Амстердам синхронны, а

уровень прибыли скромен, но надежно обеспечен. Но если, к примеру, около 1590

года Средиземноморье поразит голод, то международные торговцы, представители

крупных клиентов, тотчас заставят корабли свернуть с привычного курса, и их груз,

попав в Ливорно или Геную, в три-четыре раза поднимется в цене. Здесь также

экономика A может уступить позиции экономике B.

Как только начинаем движение вверх по ступеням иерархии обменов, сразу

обнаруживается господство второго типа экономики, рисующего перед нами уже

иную «сферу обращения». Английские историки отмечают, что начиная с XV века

наряду с традиционным общественным рынком (public market), возникает и

приобретает все большее значение другой рынок, который они назвали частным

рынком (private market), a я назову, чтобы подчеркнуть его отличие от первого,

противорынком. Действительно, не пытается ли он избавиться от правил

традиционного рынка, нередко чересчур сковывающих? Передвижные торговцы,

сборщики, скупщики товаров направляются непосредственно к производителю. Они

покупают непосредственно у крестьян шерсть, коноплю, живой скот, кожи, рожь или

пшеницу, птицу и т.д. Иногда они даже скупают эти продукты заранее — шерсть до

стрижки овец, пшеницу на корню. Простая расписка, данная в деревенской корчме

или на самой ферме, служит купчей. Затем они доставят свои покупки на телегах,

вьючных животных или лодках в большие города или внешние порты. Подобная

практика встречается вокруг Парижа и Лондона, в Сеговии так скупается шерсть,

вокруг Неаполя — зерно, в Апулии — растительное масло, на Малайском архипелаге —

перец…Если передвижной торговец не приезжает в само крестьянское хозяйство, то

встреча назначается на подступах к рынку, недалеко от рыночной площади или чаще

всего на постоялом дворе. Постоялые дворы служат также перевалочными пунктами,

они же обеспечивают транспорт. О том, что этот вид обмена влечет замену условий

коллективного рынка системой индивидуальных сделок, сроки которых произвольно

меняются в зависимости от положения каждого из участников, недвусмысленно

свидетельствуют многочисленные процессы, возбуждаемые в Англии по поводу

расписок, выданных продавцами. Очевидно, что речь идет здесь о неэквивалентных

обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой

рыночной экономики, не занимает подобающего места, и где торговец обладает двумя

преимуществами: он разрывает прямую связь между производителем и конечным

потребителем продукции (только ему известны условия сделок на обоих концах

промежуточной цепи, а следовательно, и ожидаемая прибыль), а кроме того у него

есть наличные деньги, и это его главный аргумент. Таким образом, между

производством и потреблением возникают длинные торговые цепочки, они

утверждаются благодаря своей несомненной эффективности, в частности, в

снабжении больших городов, и именно их эффективность заставляет власти

закрывать глаза на нарушения или, во всяком случае, ослаблять контроль.

Между тем, чем длиннее становятся эти цепочки и чем меньше они соответствуют

существующим регламентациям и подчиняются обычным формам контроля, тем

отчетливее обозначается процесс капитализма. Исключительно ярко он проявляется в

торговле на дальние расстояния (Fernhandel), в которой отнюдь не только немецкие

историки усматривают высшую степень обмена. Торговля на дальние расстояния

преимущественно является областью свободного маневра, она действует на

расстояниях, которые не дают осуществлять над ней обычный контроль, или

позволяют ослабить его; она, если нужно, ведется между Коромандельским или

Бенгальским побережьем и Амстердамом, между Амстердамом и таким-то торговым

домом в Персии, Китае или Японии. В этой обширной зоне действий у нее есть

возможность выбора, и она делает свой выбор, доводя до возможного максимума

прибыль. Если вдруг размер прибыли от торговли с Антильскими островами

уменьшается до скромных пределов, ничего страшного — в тот же момент торговля с

Индией или Китаем обеспечит двойные барыши. Достаточно, так сказать, приложить

приклад к другому плечу.

Из этих крупных прибылей складываются значительные накопления капиталов, тем

более, что доходы от торговли на дальние расстояния делятся между всего

несколькими партнерами. Не всякому дано войти в их круг. Напротив, местная

торговля распылена между множеством участников. В XVI веке, к примеру,

внутренняя торговля Португалии по своему объему и в предполагаемом стоимостном

выражении намного превосходит торговлю перцем, пряностями и редкими

снадобьями. Но эта обширная внутренняя торговля зачастую ориентирована на

натуральный обмен и потребительскую стоимость. Торговля же пряностями

находится в русле монетарной экономики. Этой торговлей занимаются лишь крупные

негоцианты, сосредоточивая в своих руках невиданно большие прибыли. Те же

соображения будут справедливы и для Англии времен Д. Дефо.

Неслучайно во всех странах мира из массы торговцев отчетливо выделяется группа

крупных негоциантов, с одной стороны, весьма немногочисленная; а с другой — по-

прежнему связанная, помимо прочих видов деятельности, с торговлей на дальние

расстояния. Это явление становится заметным в Германии с XIV века, в Париже — уже

с XIII, а в итальянских городах даже с XII, а может быть и ранее. В странах Ислама

таджир до появления западных купцов сосредоточивает в своих руках импорт и

экспорт и руководит из своего торгового дома (т.е. уже постоянной резиденции)

деятельностью торговых агентов и представителей. У него нет ничего общего с ханути,

лавочником на базаре. Находясь в Индии, в Агре, бывшей огромным городом еще в

1640 году, один путешественник записывает, что словом «согадор» здесь называют

«того, кого мы у себя в Испании назвали бы торговцем (mercader), однако иные

украшают свое имя особым званием «катари», высшим титулом среди тех, кто

занимается в этих землях