торговым промыслом, и означающим: богатейший
негоциант с безупречной репутацией». Словарь, употребляемый на Западе, отражает
сходные различия. «Негоциант» (это слово появляется в XVII веке) — это французский
«катари». В Италии огромная дистанция разделяет розничного торговца (mercante a
taglio) и негоцианта (negoziante), подобно той, что существует в Англии между
торговцем (tradesman) и купцом (merchant), который в английских портах занимается
прежде всего экспортом и торговлей на дальние расстояния, или в Германии между
лавочником (Kramer) с одной стороны, и купцом (Kaufmann или Kaufherr) с другой.
Нужно ли говорить, что эти капиталисты на мусульманском Востоке или в
христианском мире были друзьями государя, поддерживая или эксплуатируя
государство? Очень рано, еще в незапамятные времена, они перешагнули
национальные границы, действуя заодно с чужестранными купцами. В их
распоряжении тысяча способов обратить игру в свою пользу — манипуляциями с
кредитом, ставкой на хорошую монету против плохой, при этом хорошая — золотая и
серебряная — монета участвовала в крупных сделках и шла к Капиталу, в то время как
плохая использовалась для выплаты заработной платы работникам и мелких
каждодневных расходов, т.е. уходила к Труду. Среди преимуществ капиталистов —
информация, ум, культура. И они присваивают все, что в радиусе досягаемости
оказывается достойным внимания — землю, недвижимость, ренты… Если бы они
обладали монополией или просто достаточной властью, чтобы в девяти случаях из
десяти устранить конкурента, разве можно сомневаться, что именно так бы они и
поступили? Один голландский купец в письме своему собрату из Бордо советовал ему
держать их общие планы в тайне, иначе, писал он, «с этим делом произойдет то же,
что и с многими другими, когда, как только появляется конкуренция, уже не найдешь
и воды напиться!» Наконец, именно благодаря весу своих капиталов капиталистам
удается сохранять свои привилегии, удерживать в своих руках крупные
международные торговые дела той эпохи. С одной стороны, это происходит потому,
что из-за медленной скорости транспортных сообщений тех лет крупной торговле для
оборота капиталов требуются значительные сроки: необходимы месяцы, а иногда и
годы, прежде чем вложенные суммы вернутся с соответствующей прибылью. С другой
стороны, обычно крупный купец использует не только свой личный капитал, но и
прибегает к кредиту, т.е. к деньгам других людей. Наконец, происходит перемещение
капиталов. Уже в конце XIV века архивы Франческо ди Марко Датини, купца из
Прато, близ Флоренции, свидетельствуют о движении векселей между итальянскими
городами и горячими точками европейского капитализма — Барселоной, Монпелье,
Авиньоном, Парижем, Лондоном, Брюгге — но все это дела столь же чуждые для
простых смертных, как сегодня, скажем, сверхсекретные переговоры в Банке
международных расчетов в Базеле.
Таким образом, мир торговли и обмена оказывается организованным в виде жесткой
иерархии, выстраивающей в соответствующем порядке всех ее участников — от самых
скромных: грузчиков, докеров, разносчиков, возчиков, матросов, — до кассиров,
лавочников, маклеров всех разновидностей и названий, ростовщиков и, наконец,
негоциантов. Удивительная, на первый взгляд, вещь — разделение труда, быстро
возрастающее по мере развития рыночной экономики, затрагивает все это торговое
сообщество за исключением его верхушки — негоциантов. Вначале это дробление
функций проявилось лишь на нижнем уровне: произошла специализация
ремесленников, лавочников, торговцев вразнос. Однако она не затронула вершины
пирамиды, поскольку вплоть до XIX века купец высокого полета никогда не
ограничивался каким-либо одним родом деятельности; он, разумеется, купец, но он
никогда не связан одним направлением: в зависимости от обстоятельств он —
судовладелец, хозяин страховой конторы, заимодавец или получатель ссуды,
финансист, банкир или даже промышленник или аграрий. В Барселоне XVIII века
лавочник, торгующий в розницу (botiguer), обязательно специализируется: он продает
либо полотно, либо сукно, либо пряности… Стоит ему, однако, достаточно разбогатеть,
чтобы стать негоциантом, как он тут же отказывается от специализации: любое
доступное ему выгодное дело будет относиться к его компетенции.
Эта аномалия часто привлекала внимание, однако те объяснения, которые обычно
предлагались, не могут нас удовлетворить — купец-де распределяет свою деятельность
между несколькими секторами, чтобы уменьшить риск: если он потеряет на
кошенили, то выиграет на пряностях; если он упустит торговую сделку, то наживается
на обмене денег или на ссуде крестьянину, которая вернется в виде ренты… Короче,
он, якобы, действует согласно французской поговорке о том, что «не следует класть все
яйца в одну корзину».
В действительности же, как я полагаю:
— купец не специализируется потому, что ни одна из доступных ему отраслей не
является достаточно емкой, чтобы поглотить всю его энергию. Слишком часто
думают, что капитализм прошлого был мелким за недостатком капитала, который
ему пришлось долгое время накапливать, чтобы вступить в эпоху расцвета. Между
тем, переписка купцов и записи торговых палат довольно часто свидетельствуют о
том, как порой тщетно капиталы ищут возможностей вложения. И вот уже капиталист
склонен приобретать землю, являющуюся прибежищем для капитала и одновременно
— социальной ценностью, но иногда и объектом современной эксплуатации, и
источником существенного дохода, — так происходит в Англии, Венеции и других
местах. Или же его соблазняют спекуляции городской недвижимостью. Он может
также предпринять ряд пробных, но повторяющихся шагов в области промышленного
производства, например, в горнорудном деле (XV — XVI века). Однако, — и это
показательно – за редким исключением его не интересует система промышленного
производства, он довольствуется системой надомного труда (putting out), контролем
над ремесленным производством — с целью наилучшей организации торговли его
продуктами. По сравнению с ремесленниками и с системой надомничества,
мануфактуры вплоть до XIX века будут составлять лишь малую часть всего
производства;
— если крупный негоциант так часто меняет сферу деятельности, это значит, что
возможность получения большой прибыли постоянно перемещается из одного
сектора в другой. Капитализм по своей сути конъюнктурен. Доныне одним из
важнейших его преимуществ является та легкость, с какой он перестраивается и
приспосабливается к обстоятельствам;
— в коммерческой жизни иногда проявлялась тенденция к сосредоточению на
единственном виде спекуляции — торговле деньгами. Однако ее успех никогда не был
долговременным, как будто здание экономики было неспособно обеспечить
достаточное питание этой экономической вершины. Флорентийские банки после
краткого периода расцвета терпят крах с падением Барди и Перуцци в XIV веке, а
затем Медичи в XV. С 1579 года генуэзские ярмарки в Пьяченце обеспечивали
клиринг почти для всех европейских расчетов, однако удивительное начинание
генуэзских купцов продлится менее полувека, до 1621 года. В XVII веке Амстердам
будет, в свою очередь, блистательно господствовать над потоками европейских
кредитов, однако в следующем веке и этот опыт потерпит крах. Финансовый
капитализм добьется успеха лишь в XIX веке, после 1830 — 1860 гг., когда банк
подчинит себе всю промышленность и торговлю, и когда экономика в целом обретет
силу достаточную, чтобы надежно поддерживать эту конструкцию.
Подведем итог. Налицо два типа обмена: первый — приземленный, подчиненный
конкурентной борьбе, поскольку гласный, второй — высшего порядка, крайне
сложный, стремящийся к господству. Ими управляют совершенно разные механизмы
и разные люди, и лишь ко второму, но не к первому, относится сфера капитализма. Я
не отрицаю возможность хитрого и жестокого капитализма в грубых деревенских
башмаках. По словам профессора Далина из Москвы, Ленин даже утверждал, что если
в социалистической стране дать свободу сельскому рынку, то это приведет к
возрождению всего древа капитализма. Я также не отрицаю существования
микрокапитализма лавочников — Гершенкрон утверждает, что именно оттуда вышел
истинный капитализм. Соотношение сил, основанное на капитализме, может
обозначиться и проявиться на любом из этажей общественной жизни. Однако,
именно на вершине общества капитализм впервые разворачивается на полную мощь,
утверждает свою силу, становится зримым. Искать его следует на высоте таких фигур
как Барди, Жак Кёр, Якоб Фуггер, Джон Лоу, Неккер, — именно там есть все шансы его
Капитализм и рыночную экономику обычно не различают потому, что они
развивались одновременно — со Средних веков до наших дней, а также потому, что
капитализм часто представляли как двигатель или вершину экономического
прогресса. В действительности, все несет на своей широкой спине материальная
жизнь: если она набирает силу, то все движется вперед; вслед за ней, в свою очередь,
быстро усиливается рыночная экономика, расширяя свои связи. Однако от этого роста
всегда выигрывает капитализм. Я не думаю, что Иозеф Шумпетер был прав, когда
представлял предпринимателя неким deus ex machina*. Я упорно продолжаю считать,
что решающим является общее движение, и что любой капитализм соответствует
прежде всего той экономике, на которую он опирается.
IV
Будучи привилегией немногих, капитализм немыслим без активного пособничества
общества. Он необходимо является реальностью социального и политического
порядка и даже элементом цивилизации. Ибо необходимо, чтобы в известном роде
все общество более или менее сознательно приняло его ценности. Однако, так
случается не всегда.
В структуре любого общества выделяются несколько «множеств»: экономическое,
политическое, культурное, социально-иерархическое. Экономическое «множество»
может быть понято лишь в связи с другими «множествами»: растворяясь в них, оно
открывает им свои двери. Происходит постоянное действие и взаимодействие.
Капитализм, являющийся особой и частной формой экономического «множества»,
может получить свое полное объяснение лишь в свете соседства и
взаимопроникновения с другими «множествами», лишь таким образом он обретает
свое подлинное лицо.
*Бог из машины (лат.).
Так, современное государство, которое не произвело, а лишь унаследовало
капитализм, то поощряет его, то препятствует ему, то дает действовать, то стремится
сломать его механизм. Капитализм торжествует лишь тогда, когда идентифицирует
себя с государством, когда сам становится государством. Во время первой большой
фазы его развития в городах-государствах Италии — Венеции, Генуе, Флоренции –
власть принадлежала денежной элите. В Голландии XVII века регенты-аристократы
управляли страной в интересах и даже по прямым указаниям дельцов, негоциантов и
крупных финансистов. В Англии после революции 1688 года власть оказалась в
ситуации, подобной голландской. Франция запаздывала более чем на век: только
после июльской революции 1830 года буржуазия, наконец, надежно берет власть в
свои руки.
Таким образом, государство проявляет благосклонность или враждебность к миру
денег в зависимости от его собственного равновесия и его собственной силы
сопротивления. Аналогичны отношения с культурой и религией. В принципе,
религия, являющаяся традиционной силой, говорит «нет» нововведениям рынка,
денег, спекуляций, ростовщичества. Но возможны компромиссы и с Церковью.
Твердя «нет», она, в конце концов, отвечает «да» настоятельным требованиям времени.
Коротко говоря, она идет на aggiornamento — приспособление к современности, вчера
сказали бы, на обновление. Огюстен Реноде отмечал, что первую – и удачную —
попытку обновления предпринял еще Св. Фома Аквинский (1225 — 1274). Однако, хотя
Церковь и, следовательно, культура достаточно рано сняли свои ограничения, со
стороны первой все же сохранилась сильная принципиальная оппозиция, в частности,
займам под процент, осуждаемым как ростовщичество. Утверждалось даже с
некоторой, правда, поспешностью, что эта щепетильность была устранена только
Реформацией, и что в этом состоит скрытая причина расцвета капитализма в странах
Северной Европы. С точки зрения Макса Вебера, капитализм в современном смысле
этого слова является не больше и не меньше как порождением протестантства или,
точнее, пуританства.
Все историки выступают против этого остроумного положения, хотя им и не удается
от него избавиться раз и навсегда: оно снова и снова возникает перед ними. А между
тем, это явно неверное положение. К северным странам лишь перешло то место,
которое до них долгое время блистательно занимали старые центры
средиземноморского капитализма. Они ничего не изобрели ни в технике, ни в
ведении дел. Амстердам копирует Венецию, как Лондон вскоре будет копировать
Амстердам, и как затем Нью-Йорк будет копировать Лондон. Каждый раз при этом
сказывается смещение центра тяжести мировой экономики, происходящее по
экономическим причинам, не затрагивающим собственную и тайную природу
капитализма. Это окончательное перемещение центра в самом конце XVI века из
Средиземноморья к северным морям означает
