Полное собрание сочинений. Том 20. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1867-1869 годов. Александр Иванович Герцен
Le Kolokol paraîtra le 1er janvier 1868 en français. En changeant de langue, notre feuille reste la même quant à l’esprit et au but. C’est la continuation de la feuille russe qui a paru durant dix années de suite, depuis 1857, à Londres et ensuite à Genève; nos lecteurs étrangers ont pu la connaître par l’édition française de Bruxelles (1863 — 1865).
Si nos principes restent invariables, le changement de langue nous oblige à un changement radical dans l’économie intérieure. Parlant aux Russes exclusivement — amis ou ennemis — nous avions le droit de supposer qu’ils connaissent plus ou moins la Russie actuelle. En nous adressant maintenant non seulement à nos compatriotes, mais aux étrangers, nous avons encore plus le droit de supposer que — amis ou ennemis — ils connaissent peu la Russie.
C’est surtout la grande confusion des notions sur notre pays qui nous a déterminés à faire notre publication en une langue qui n’est pas la nôtre. Il nous semble qu’il est temps qu’on nous connaisse avant que s’engage une lutte possible, que l’on provoque et qui entravera toute impartialité et arrêtera toute étude.
Pour bien poser les questions, pour ne pas être dans la nécessité de rappeler, à propos de chaque fait isolé, les origines et les éléments; pour avoir enfin une base de données, sur laquelle nous puissions nous appuyer, nous nous sommes décidés à commencer par une récapitulation de tout ce que nous avions écrit sur la Russie. Une fois la situation réelle, actuelle du pays exposée, nous suivrons les événements dans leur développement.
8
Le Kolokol paraîtra le 1er et le 15 de chaque mois. Chaque numéro sera de deux feuilles et aura un supplément en langue russe, en cas de besoin.
<«КОЛОКОЛ» С 1 ЯНВАРЯ 1868 ГОДА БУДЕТ ВЫХОДИТЬ НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ...>
«Колокол» с 1 января 1868 года будет выходить на французском языке. Меняя язык, газета наша остается той же и по направлению и по цели. Это продолжение русской газеты, выходив¬шей десять лет подряд, с 1857 года, в Лондоне, а затем — в Женеве*; наши иностранные читатели могли ознакомиться с нею по брюссельскому французскому изданию (1863—1865 годы) *.
Если принципы наши остаются незыблемыми, то перемена языка обязывает нас к коренной перемене внутреннего содержания. Обращаясь исключительно к русским — друзьям или врагам,— мы вправе были предполагать, что им более или менее знакома нынешняя Россия. Обращаясь же теперь не только к нашим соотечественникам, но и к иностранцам, мы имеем еще большее право предполагать, что — друзья или враги — они мало знают Россию.
Чрезмерная сбивчивость в понятиях о нашей стране главным образом и побудила нас предпринять наше издание на чужом для нас языке. Мы полагаем, что наступило время позна¬комиться с нами, до того как завяжется весьма вероятная борьба, которую пытаются искусственно вызвать и которая помешает всякому беспристрастию и приостановит всякое изучение.
Чтобы правильно ставить вопросы, чтобы избежать необходимости по поводу каждого отдельного факта напоминать о началах и основах, чтобы располагать, наконец, фундаментом из нужных сведений, на который нам можно было бы опереться, мы решили начать с краткого повторения всего, что написано было нами о России*. Обрисовав истинное, современное состояние страны, мы будем следовать затем за событиями в самом их развитии.
«Ко1око1» будет выходить 1 и 15 числа каждого месяца *. Каждый номер будет состоять из двух листов с прибавлением на русском языке в случае необходимости.
9
<О ВЫХОДЕ «КОЛОКОЛА» НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ>
«Колокол» с 1-го января 1868 года будет выходить на французском языке. Нам кажется, что на сию минуту полезнее говорить о России, чем говорить с нею.
Приостановливаясь на нашем десятилетии — мы хотели не только перевести дух, но еще раз «спокойно, без развлечений вглядеться в то, что делается дома» *.
Общий вывод вовсе не ведет к тому, чтоб сложить руки, но мы сомневаемся, чтоб наше русское издание было теперь полезнее французского. Французский язык доступен большей части наших читателей — то, что мы пишем по-русски, не существует для Европы.
Ожесточение против нас, которое улеглось было после Крымской войны, снова усиливается и растет с польского дела не по дням, а по часам. Вместе с ненавистью — страшная смутность понятий. Наши полуофициальные защитники раздувают вражду, усиливая ошибочный взгляд, выгораживая, оправдывая все дикие меры правительства и все дикие мнения общества. Их свидетельство в Европе принимается за улику, за собственное сознание. Пусть же она услышит голос другой стороны.
Что касается до нашей русской речи, мы сказали почти все, что имели сказать, и слова наши не прошли бесплодно. Мы умеем узнавать их эхо и отражение, как бы звуки и черты
ни были искажены. Одна из наших великих наград состоит именно в том, что мы меньше нужны.
Мы считали наше дело необходимым не только тогда, когда мы первые подняли свободную русскую речь — и были встречены общим рукоплесканием,— но и тогда, когда запутавшееся
10
общественное мнение оставило нас. Мы не замолчали, потому что не утратили веры, потому что голос протеста был необходим для будущей очистки. Снова одинокие и без перебежавшего хора, мы не уступили ни йоты бесновавшейся реакции и бесновавшемуся патриотизму; на нас нет ни одного кровавого пятна… мы не оскорбили ни одной падающей жертвы. За это нас винили, это нам поставят в заслугу — в первый день полной трезвости.
Теперь надобно бороться не против кровавого патриотизма, а против патриотизма риторического, и с ним не так нужно препинаться дома, как показать Европе, что у нас за душою не только одна мысль о судорожном сохранении целости государства, на которое никто не нападает, и что вообще иконописный дракон не в самом деле так страшен, как его малюют наши Мараты единой и нераздельной империи.
Пока общественное мнение не может переработать и обойти все эти бездушные теории поглощающего государства, целиком взятые из тех немецких источников, из которых вышел прусский бонапартизм, сгубивший последнюю свободу Германии ее единством,— с ним говорить трудно. Привилегированные журналисты наши похожи на уличного мальчишку, которому попался барабан, вы его ничем не остановите, пока он воображает, что его все боятся и что за ним целая армия.
По счастью, кругом, вдали, вблизи идет другая работа без шума и треска, и там в самом деле выработывается ткань и материал будущей истории.
Она выработывается трудно, иначе, чем ожидали, чем требует здравый смысл,— все идет проселками и буераками, но идет в ту же сторону. К неправильным, запутанным, уродливым развитиям история нас приучила. Она, как дети, любит наступать в грязь (жаль, что грязь ее всегда от дождя крови) и там, где можно сухо пройти,— а у нас везде грязь по колено и болота по пояс. Главное, лишь бы она не останавливалась.
Дело нашего социального развития, несмотря на все помехи и ошибки, идет своим медленным, но безвозвратным путем. Вместе с ним двигаются вперед политический смысл и в особенности смысл юридический,— в нем приходят к сознанию и выходят на свет такие народные понятия и оттенки, которые,
11
вырастая и окрепнув, вряд примут ли за меру справедливости юридическое изуверство Европы.
Правительственная реакция — груба, глупа, но не глубока. Она сама так неустроенна в убеждениях, так колеблется, снявшись с николаевского якоря, что в ней вообще ничего нет ни глубокого, ни прочного. В последнее время явился у нее товарищ, который хоть кого заведет в лес. С таким попутчиком в реакции, как дворянская партия, далеко не уедешь.
Остановить общего прозябения нельзя. Посев сделан, часть работы под землей, другая неуловима по своей повсюдности и рассыпчатости, потому что она лежит в необходимости но¬вого положения, к которому Россия стремится гулом. Само правительство, не чувствуя, двигается, как лавина, по тому же склону, твердо уверенное в своей упругой неподвижности.
Многих сбивает, что прогресс не там, где мы привыкли его искать. Умственные и деятельные узлы переместились, и дело и мысль отступили с передовой сцены и опустились в круги несравненно большие, но не бросающиеся в глаза. Из ежедневной газеты они переходят в ежедневную жизнь, из книги — в суд, в земскую управу, в раскладку повинностей, в учет общественного достояния. В этих-то невзрачных мастерских и кухнях и заготовляются те пышные царские обеды, которые подают потом в национальных собраниях или длинных парламентах * и о которых память, возрастая, проходит века.
Без сомнения, утренняя заря наша была ярче, эту величественную увертюру до сих пор никто не оценил во всем ее юном, поэтическом, широком, богатом значении. В ней слышались за¬родыши всей будущей оперы, все ее мотивы. Она привела к слову немую боль, она высказала наши стремления и если не нашла путей, то указала цель и поставила вехи. Масса идей, идеалов, вопросов, сомнений, фактов, ринутых в оборот, в общее брожение в продолжение семи лет, изумительна. Были промахи, но, глядя на них отступя и сквозь мрачное пятилетие, только и остается что общее благословение светлой полосе и людям утра *. Тут нечего поправлять, торговаться — и юношеский через край «Молодой России» нам дорог * после неистовств России не старой, но сгнившей в незрелости. Увертюра была
12
сыграна, когда разразился пожарный террор *. Правительство било исполнителей — звуки разнеслись, были слышаны. Террор только ускорил перемещение центров деятельности.
После гибели сильных деятелей и сильных органов у нас не явилось ни одного замечательного литератора, ни одного резкого самобытного произведения. Относить это исключительно к стеснительным мерам —невозможно, стоит вспомнить сороковые годы… То же в сферах академических. Университеты наши, после короткой борьбы, побледнели, ни об одном из них не гремит прежняя слава, на кафедрах не являются проповедники и полемисты. Профессора теряются в реакции, студенты сбиты с толку. В их числе, как и в числе доцентов, есть труженики науки, но они взошли в другое русло. Литературная и студентская эпохи так же миновали, как прежде их миновала эпоха гвардейских офицеров. Книги будут выходить и иметь сильное влияние, студенты и офицеры не переведутся, но вряд ли они будут подавать тон.
Общее внимание мало-помалу обращается в другие сферы, интерес сосредоточивается на судебных прениях, на земских делах, на уголовных процессах, на приговорах присяжных, потому что жизнь там.
Всего этого Запад не знает. Перед ним совершается убийство пограничного народа*; перед ним развешано выдуманное завещание Петра I*, возле которого, вроде старых драбантов, стоят, взявши
