долги. Долги — наше национально¬экономическое средство, наша хозяйственная уловка, — именно долги-то в глазах
482
женевских гарпагонов должны были уронить Фази больше, чем все семь смертных грехов вместе.
Что ему было за дело до их ненависти, пока вся Женева — небогатая, молодая, рабочая, католическая — подавала за него голос… и кулак.
Но 1ешрога ш^апШг*.
Около пятнадцати лет диктаторствовал тиран Лемана над женевскими старцами… город удвоил, крепостные стены сломал, сады разбил, дворцы построил, мосты перекинул, игорный дом открыл и других домов не закрывал… но Кащеи бессмертные таки подсидели его. У них явился отрицательный союзник.
К борьбе Фази привык, он жил в ней, и, когда не тотчас случалось ему одолеть, он раненым львом Отступал в свое С.-Жерве и выходил вдвое яростнее и сильнее из своей берлоги.
С таким неприятелем, как Фази с своими молодцами, старикам-формалистам и легистам нечего было делать, как тотчас опять отступать. Они воевали парламентскими средствами и исподволь распускаемыми клеветами. А с какой стороны он хватит — как было знать? С таким неочестливым противником всего можно было ждать. Пока масса была за него, сила его была несокрушима, а переманить ее на свою сторону воспоминанием прежнего . патриархального закрепощения было дело не особенно легкое. Помощь должна была явиться из среды по ту сторону Фази.
Время шло исподволь, меняя умы и мысли в Женеве, как и на всех точках земного шара, где история еще делается… Опираясь на свою живую стену, Фази, наконец, почувствовал, что стена холоднее… что она не так плотна и не так сплошно поддерживает его… Он годы старался не верить, но вот там… тут ропот или, хуже, равнодушие. И уязвленный своими, гладиатор-вождь обернулся назад с раздраженным лицом… «Кто бунтует против прежнего агитатора… Неужели он?..» Укоряющая, печальная тень Алберта Галера сумрачно качала головой и указывала с упреком на работников, как будто говоря: «Они не твои больше». Галер был суровый проповедник — Фази боялся его социальных идей и гнал его…
483
гнал до гробовой доски, — в могиле он вырос и окреп. Теперь наступало утро его дня… солнце Фази садилось.
Старый боец не оробел, он снова ринулся вперед, но силы бить на две стороны не хватило, и он бил зря. Нанося удары консерваторам, он в то же время хотел левой рукой держать за горло «гидру» социализма —на таком противуестественном раздвоении нельзя было надолго удержаться.
Действительно, Швейцария, Женева — микрокосмы. Разве в моем беглом рассказе не вся современная драма человеческого развития с 1789… до нынешнего дня? Не все ее действующие элементы?
Радикальная партия раскололась на две партии — без всякого повода. Одна часть бросила старого вождя — другая несла его с криком на прежних щитах. Земля терялась под их ногами, и озлобленье росло. Возле огороженного поля для травли ходили безучастные работники — у старых племянников явились свои племянники. Новый бой не имел для них смысла—они не верили ни тем, ни другим. Оставленные противники вцепились друг другу в волосы… С этих пор, т. е. с начала шестидесятых годов, озлобление борющихся партий приняло форму периодического членовредительства. Женевцы пользуются каждым общественным делом, чтоб почистить друг другу предместья. Labourer les faubourgs — гениальное женевское выражение, не уступающее гоголевскому «съездить под никитки»*. После каждых выборов победители и побежденные ходят татуированные, как ирокезы; у кого синий глаз, у кого ссадина на лбу, у кого нос отделан под грушу. Столько мышечного усердия и фонарей ни одна страна не приносит на алтарь отечества, как цивическая весь Кальвина.
Нигде в мире не занимаются с такой рьяностью и так часто выборами, как в Женеве; месяцы прежде — только об них и говорят, месяцы после — только об них и спорят. Отчасти это происходит от чрезвычайной важности, которую женевцы им придают. Консерваторы и радикалы, не согласные ни в чем, согласны в огромном значении Женевы в всемирном хозяйстве и развитии. Для одних это Рим «очищенного протестантизма», для других — исправляющий должность
484
Парижа во время его тяжкой умственной болезни и горькой доли. Женевцы уверены, что как весь мир, чтоб знать время, смотрит на женевские часы, так все политические партии смотрят на них самих. Как же им не заниматься после этого — денно и нощно — выборами; они выбирают некоторым образом не только за кантон, но и за вселенную.
…Запершись на ключ и спустивши сторы, конспирируют на тощий желудок консерваторы в пользу старого порядка вещей, соображая подкупы нодешевле и даровые влияния — в виду будущей подачи голосов. Конспирируют и радикалы, заперши свою дверь тоже на ключ, но не с внутренней стороны, а снаружи; la démocratie permanente et militanteclv[155] конспирирует не натощак, а на абсинт и кирш — она шумит в душных кофейнях, самоотверженно морщась от невозможного пива и не смея заикнуться об этом, потому что хозяин — не только радикал, а голос, власть и центр.
В сущности, все это делается бескорыстно. Ни «ficelle»*, ни радикалов сущность дел не заботит, они занимаются торжеством общих мест и победой или поражением частных лиц. Остальное, т. е. вся реальность жизни, администрация, опускается как мелочь… а иногда и так, что радикалы делают консервативное дело, а консерваторы — радикальное.
Это удовлетворение политической гимнастикой подорвало старые радикальные и либеральные партии. Новые люди потеряли интерес к их препинаниям.
Да и как было его не потерять?
В пятнадцать лет радикального владычества в Женеве ее законодатели не коснулись до целого ряда готически-патриархальных узаконений, пропитанных крепостничеством и неуважением к самым элементарным правам лица.
Чтоб убедиться в этом, не угодно ли взглянуть на текст «книжонок», или permis de séjourclvi[156], выдаваемых всем иностранцам — ив том числе швейцарам других кантонов. Каждый «неженевец» безапелляционно отдан во власть того часовщика,
485
которому на ту минуту вверен полицейский хронометр. Он может иностранца выслать за дурное поведение. Законодателям не пришло даже в голову определить, что такое дурное поведение, — для кальвиниста, например, ходить в католическую церковь — самое скверное поведение. Далее штрафы за просроченные дни, поборы за житье в Женеве — сверх всякого рода поборов за дом, мастерскую, за то и се. Вот тебе и post tenebras lux!
Я указал, например, одному из старых правительственных радикалов унизительный текст, который жег мне руки.
—Все это или совсем не исполняется, или on fait semblantclvii[157].
—Что же вы это храните как приятный сувенир — и вам это было не гадко?
— Если б вы знали, сколько мы выбросили старого хлама.
—Чего же было жалеть остальной?..
— Вы знаете наше положение — особенно какое оно было после 1848… Франция, Австрия, Пруссия.
— Это другое дело. Стало быть, вам было нужно, нравилось иметь в ваших руках — знаете — такую… эдакую власть…
— Что же, мы злоупотребляли ей?..
— Не знаю, вероятно, что да. Знаете, что вы эдак из приличия бы ввели в дело высылки суд присяжных. Если двенадцать женевцев, которых иностранец не знает, приговорят выслать, высылайте — все ж лучше, чем один часовщик.
— А вы думаете, что мы до вас об этом не думали?
— За чем же дело стало?
— Если б мы остались в власти…
— Ничего бы не сделали… С 1846 было довольно времени…
«Думали — да не отменили». О Селифан, Селифан… по крайней мере ты сам удивлялся, что, видевши необходимость починить колесо, ты не сказал об этом! *
Долею в этом холодном пренебрежении к ближнему и в этой черствой неприхотливости опять-таки следы бизы и Кальвина. В угловатости и бесцеремонности женевца есть непременно что-то чисто архипротестантское, пережившее религию. Фази, составляющий яркое исключение, старался
486
украсить пуританский фон… полинялыми французскими обоями с двусмысленными картинками, из-за которых все-таки так и торчат постные кости. Пасторская нетерпимость и скучные тексты заменились скучными общими местами и юридическими сентенциями… Церковь без украшений, демократия без равенства, женщины без красоты, пиво без вкуса или, хуже, с прескверным вкусом — все сведено на простую несложность, которая идет человеку, пуще всего спасающему душу. Самый разврат в Женеве до того прост, до того сведен на край¬не необходимое, что больше отстращивает, чем привлекает. «Ты, мол, греши, коли надобно, но не наслаждайся, единое наслаждение там, где тело оканчивается и дух на воле».
От этого происходят удивительные контрасты. Полуповрежденная Лозанна считает театр грехом и никак не дает деньги на возобновление погорелой оперы… и все неповрежденные в ней только и мечтают о постройке нового театра. Театр занимает воображение — отвлекает от последних новостей библии и от болтовни праздношатающихся и вольно-практикующихся пасторов. В Женеве два театра, но они до того наводнены элементом простой камелии и элементом voyou*, что солидные мужчины и особенно женщины (не из иностранок) без крайней необходимости их не посещают.
Зато если есть какое послабление и распущение — по поводу французской близости и пены, прибиваемой к ее границам, есть и полиция. Женева любит круто распорядиться. Куда остальным кантонам, с своими допотопными жандармами, в киверах, напоминающих картины войн 1814 и баварские каски времен фельдмаршала Вреде… Стоит эдакий увалень, — стоит да вдруг от скуки или как спросонья спрашивает у гуляющего: «Фо бапье»… и готов сдуру вести au poste*, где ему же и достанется за это.
Женевский жандарм разит Парижем, это уж отчасти sergent de ville, охотник своего дела…* Чтоб это увидеть, не нужно въезжать в город, а достаточно приехать в женевский амбаркадер — с швейцарской стороны. После итальянской учтивости и простоты в других кантонах перед вами круто раскрывается преддверие Франции — страны регламентации,
487
администрации, надзора, опеки, предупреждения, внушения. Кондукторы и сторожа железной дороги наглазно превращаются в самодержавных приставов, вагонных тюремщиков и прежде всего в ваших личных врагов и строгих начальников, с которыми говорить и рассуждать не советую.
Франция так нахлороформизировала собою Женеву, что она и не почувствует сначала операции de l’annexion. Хотя и найдется меньшинство, которое наделает в желудке галльского кита хлопот не меньше Ионы… но Франция — не кит: что ей проглочено, то она не скоро выбросит…
Не странно ли, что первый человек, который хотел предать Женеву французам, был сам Кальвин. Найдя, впрочем, что в случае нужды и в Женеве можно зажарить еретика Серве, он примирился с независимостью республиканской веси.
Переводы:
i[1] La Russie et le vieux Monde. Ed
iii[3] Certainement il y a des exceptions: je citerai un livre très remarquable, publié à Paris en 1863 par un Polonais, sous le titre: La Pologne et la cause de Vordre. L’auteur a prouvé que la haine ne perd rien par la
